его снегом, когда кого-то дожидается. Орёт ему в воротник, как ненормальный, тому до фени, мне на Чёрную площадь, орёт, на чёрную, тогда в нём нечто срабатывает, тпрукает, чешет в шапке, начинает тяжело поворачиваться… Проходиться огнём и мечом по заведениям больше не считает нужным, он теперь всеяден — безразлично, где ловить и пришпиливать этих крылаток, он даже и выглядит раздутым в нужных местах, сам о том, что примечательно, не заботясь. Вошёл в амплуа, весь олицетворяет цель, превосходство, связи со всем таким, если каштан не плодоносит, так он под ним соткётся, если у пролётки отскочили колёса, так он из-под той выкатится, но только когда его хорошенько подавит, для жути, он её проводник. С утра ходил к костёлу, который подпирал яро, не зная точно, кого б ему желалось встретить, чистое чутьё, как и обыкновенно; в дом Монтрезор сновали некие, как они называли себя, путные, сновали и обратно, зыркая на него, а Ван Зольц на них, сквозь звон мороза, ветер сдувал с навеса снежинки, уж его-то тем не опутать, он однажды даже мысленно побывал на Тасмании, там и так лихорадка, а тут ещё он-с. Сперва мотало из заноса в занос, теперь очнулся в каком-то клоповнике и пишет вновь при свете фонаря снаружи, бьющего по подворью, даже не газового. Не может припомнить, отчего сбежал из губернии, вероятно, кто-то разнюхал его берлогу, уже почти обставленную, как ему надо.

Это случилось после службы, почти с самого устроения на которую Карл ожидал, что однажды, по возвращении домой, станется нечто эдакое, простая предварительная заданность, спасение или осуждение. Тогда он работал мясником на бойне в Стрелецкой слободе, на берегу Тускори с собственным пляжем, где смывали кровь после смены. Как-то вечером он вышел, параноидальными зигзагами поплёлся домой. Но Ван Зольц всё равно вычислил и пригласил, как и многих, взорвать шахту и этим как бы подкрепить то самое привносимое в их жизни провидением, хочешь иметь нас долго, латентно, а мы вот так. Теперь, благодаря знакомствам матери, он жил в лечебнице и мучился обманом чувств, посложну говоря, инфлюэнцными галлюцинациями.

— …ту самую, — расхаживая по сцене и косясь на армюр лебёдок и портьер, опасаясь, как бы доктор его не занавесил в самый разгар. Войлочные туфли шаркали по ковровому настилу помоста, пальцы, сложенные за спиной, неспокойно взаимодействовали. — Может, действительно Карла? — он остановился. — Эй, ну-ка давай мне быстро «Мирскую сходку», как будто ты декабрист, брошенный в Антарктиде.

Вдруг он попытался дать отпор Абдувахобу, который пересел за ним и трогал грудь. Вырвался, вскочив, развернулся и пихнул в оба плеча, неудобно перегнувшись через ряд. Тот встал и отвесил ему оплеуху. Лазарь сразу сдался, подумав, что не худо бы заявить в полицию.

— Он не из полиции к нам внедрялся, — изучая тетрадь.

— Что шпик, что писака, всё едино, — занимаясь отскочившей от сюртука пуговицей. — Ты лучше скажи, только без этого твоего ада, где нам теперь четвёртого брать?

Подобных Вердикту на Хитровке никогда бы не приняли за своего, скорее всего, убили сразу, возможно, он смог бы договориться об изгнании. Понимая, как там иногда изгоняли из сообществ, ещё неизвестно, что предпочтительней. Однажды у него на глазах артель переписчиков наказывала бывшего бухгалтера, обкрадывавшего своих уже здесь, на тёмной стороне. Ему отрезали все пальцы на руках и ногах, сделали из фаланг костяшки для счёт и заставили так сводить годовой баланс Орловской лечебницы, двигая их носом. Потом отвезли работать в Камкину в каменоломни. Однако сами по себе зверства запомнились меньше праздника и рутины, в которую вечный инфернальный карнавал Хитровки превратился для него со временем. Сначала его восхитили и пленили люди, и только много позже он стал понимать, что сами они выглядеть и являться таковыми хотели всё меньше; объектами филантропии, пожалуй, объектами призора, списком обстоятельств, прозвищ либо урезанных до имени и первой буквы фамилии с точкой в газетах, пожалуй, экспонатами странного и диковатого музея, по всякому сопротивляющимися инвентаризациям, пожалуй, всегда выигрывающими у ревизоров и других попыток их объяснить; но не людьми, для людей они слишком опустились, настолько, что сами прекрасно это осознавали. Кто должен был быть их поклонниками: жёны, матери, дети, сёстры и братья, значимые другие, любые формы ритуального родства. Кто был их поклонниками: квартальные надзиратели, частные приставы, фельдшеры вытрезвителей, разносчики повесток, Врачебно-Полицейский комитет в полном составе, неуголовные сутенёры, бенефициары ночлежных домов.

Посреди единственной комнаты в доме, возле печи с наростами гари стоял широкий стол, сколоченный из ящиков международной пересылки, на нём лакированный гроб с землёй, изображавший поверхность планеты. Судьба человеческих фигурок на ней не была завидна, словно у еврейских первопечатников Ренессанса, династических браков, полевых маршалов при Маастрихте и первого издания «Маятниковых часов» Гюйгенса, его ведь безбожно расширили. Их инкогнито выдал Кобальт, громко чихнув и ударившись лбом о стекло. Человек внутри вскинулся, он уже входил через дверь, чтоб не вздумал палить или спускать с поводка свой макет.

— Тихо, тихо, мужик, иовс, — Принцип хорошо знал, что он сейчас на каком-нибудь люке, под тюками в сетке, под прицелом резиновых кулаков на ромбных сочленениях, по пневмотрубам уже, возможно, бежит керосин.

— Ты один?

— Нет.

— Это плохо.

Остальные вошли, толкаясь, подвинув его.

— Что вам угодно? — Вердикт обежал их цепким взглядом, составив одному ему известные представления, неверные, но вызвавшие в сложных ассоциациях некие постоянные струны, благодаря которым он в результате неискажённо оценил ситуацию.

— Ха, банально, конечно, я уже давно сколачиваю, а не вступаю, но что за… Хотя жалко гробить прототип, а это единственный путь…

— Как же вы заебали своими умствованиями, — воскликнул Ятреба Иуды, делая шаг назад, и сразу же более мелкий вперёд.

Вердикт хотел ответить колкостью, но промолчал, будучи больше слушателем, он почти никогда не говорил серьёзно.

Распалённая, она поднималась к доктору. Впервые за долгое время привела себя в порядок, напитала ресницы чёрным карнаубским воском, накрасила губы и взбила чёлку над бледным, несколько квадратным лицом.

— Так у него до сих пор встаёт? На вас? Антикураре?

Сестра не обнаружилась с ответом, молча краснела, Берне усмехнулся в который раз и бесшумно взлетел по вымытым с фенолом ступеням.

— Я, уж простите за натуральность, — между прочим через пролёт, — вышел до ретирадного. Ну, покойной ночи, то есть, хм, вам…

Когда она поступала на службу, то уже была научена горькой компетенцией одной своей знакомой стенографистки и первой дала понять, что ради места готова кое в чём уступить, но и потом до горла напиться. Его это тогда не заинтересовало или да, но