как-то с ленцой. Он вообще скупо комментировал чувства, не любил делиться сердечным теплом, которого, по-видимому, не хватало и самому; оставалось не до конца ясно, понимает ли он намёки. Ей не суждено стать докторшей, он оказался принципиальным противником венчаний перед лицом кого бы то ни было, ещё более, нежели внедрения механики в производство. Годы шли, но подходящей партии не находилось и на стороне. Не случалось, как полагала она сама, во многом из-за этой тянувшейся липкой нитью связи.

Была пора, когда Артемида много молилась, где-то глубоко внутри, должно быть, рассчитывая, что прилежно сделанная работа, значительное время выполняемая со всей возможной отдачей и рачением, просто не может не принести плоды, эти померанцы преимущества. Она просила для себя, для пациентов, для доктора, для всех своих близких, для всех подданных Российской империи, которые пока оставались несчастны, для всех людей вообще, представляя их чрезвычайно смутно, словно образы с икон в углах её комнаты, какими они виделись ей во тьме, после отбоя «для персонала». На коленях стоять было жутко неудобно, и тем больше она стояла, радуясь, что её лишения столь посильны, но и столь безусловны. Её бог существовал неотчётливо в первую очередь с точки зрения некоего религиозного провенанса. Кто его придумал, кто продвигал, каков он с виду, когда ещё и сам не знал, что он бог, кто потом владел правами на образ, надули его либо заплатили честно в рамках снабжения или гарантий уже до конца одной человеческой жизни? В её понимании это не связывалось с его подлинностью или с соотношением самого бога и известной ей реальности, а скорее с перспективами получить адекватный своим прилежным искательствам продукт.

Монашек, тем требовалось пробыть две ночи, положили в гимнастическом зале, тем более что при всех четверых оказались коньки. Доктор, когда узнал об этом, удивился ещё больше, но не разорвал согласие задним числом. Берне тогда провёл много времени с ними, по крайней мере, так докладывала Артемида, рассеянно сообщая, чем сегодня изводили себя пациенты. Спустя два дня, как и было условлено, они ушли, будто в обитель, с коньками через плечо, связав за шнурки, более без какой-либо поклажи, даже без одного собрания священных текстов на четверых, он ещё подумал, что у каждой, по-видимому, припрятан карманный девтероканонический сборник.

Через три дня после их ухода в лечебницу влетел обер-полицмейстер Москвы собственною. Утаивал, что утаивает цель визита. Сказал, мол, сам иногда осматривает «места, подобные сему», хорошо ли содержатся, под надёжным ли оком — брехню насквозь не видно, но вызнавательство и плохая игра говорили, что интерес его в ином. Например, под разными предлогами он намекал избавиться от доктора как от сопровождающего, оставшись наедине с Артемидой, приставшей к ним на эоне экспедиции по их лабиринту. Он не позволил, разумеется, также исподволь. Вторая странность заключалась в том, что он очень хотел знать, имеется ли у них гимнастический зал, и если да, какой к нему приложен инвентарь. Ответил, что имеется, что там под завязку эспандеров, пудовых и полуторапудовых гирь, матрасов для кувырков, брёвен для развития равновесия тела, гуттаперчевых и песочных мячей для игр и развития живота, а также устройства для лазанья. Полицмейстер весьма поразился такой институции — в лечебнице в заведении простор для культуры тела, а он спешил добить, что имеется и концертный, пациенты пробуют себя в постановках, сочиняет им тоже один из них. Обдумав эти сведенья, как видно, он не слишком на них откликнулся и вскоре отбыл.

Ночью кто-то взломал дверь в гимнастический зал, тот имел два входа — из коридора и с заднего двора, — и вспорол все матрасы.

Через день пришёл человек, подозрительный сверх меры, представившись разъездным клерком какого-то товарищества на вере, в данный момент собирающего щедроты на устроительство ледового катка на Красной площади. Он опешил от столь дерзких намёков, ещё более опешил, когда тот сказал, что явился по вопросу финансового вспомоществования, до него доведены сведения, будто лечебница или её благотворитель имеют намерение участвовать в меценатстве залития и закупке коньков. Доктор как мог скоро избавился от прилипалы. Вся мрачная эксцентричность этого дела сбивала с толку, он упал в ноги к патрону, тогда-то тот и перенёс всю степень ручательства, упомянувши о готовности помочь финансово, что бы он ни предпринял.

Он испытывал уже сильнейшее беспокойство, когда явились двое: мужчина и юноша. Мужчина, назвавшийся Лукианом Карловичем Прохоровым, говорил, юноша молчал, изредка сжимая за локоть спутника. Он показался ему чересчур учтивым, мягко стелил, подлец, и никакого определённого портрета не накидать, ибо неясен психотип. Каждой фразой он менял манеру и отчасти смысл, отчего И. пугался ещё больше, так же не без экивоков, но в сравнении с обер-полицмейстером всё же более натурально. Понял, что в первую очередь они хотят знать, не являлись ли к ним за последние несколько дней люди с оружием, которое могло быть скрыто, может, и без оного, возможно, со следами нападения на лицах или телах, вроде синяков, крови и прочего подобного в сочетаниях. Возможно, при виде их могло создаться впечатление, будто они побывали в давке или были затоптаны. Два последних варианта наиболее вероятны, плюс что из белья оттопыривалось. Он вообще перестал осознавать происходящее, отвечал мычанием. Тогда, вероятно, воображая, что он и сам не чужд, ещё раз терпеливо объяснил свои мысли, начав с того, что оба они в данный момент расследуют обстоятельства одного секретного политического эксцесса, довлеющего пока только над Москвой.

После их ухода, буквально на другой день, вокруг ограды лечебницы изменил расположение весь снег. Были убраны сугробы в радиусе, на две сажени превышающем радиус сада, обилия перемещены в неудобнейший террикон перед воротами. Таким образом они оказались в изоляции, из которой И. пробивался до вечера, сменяясь с дворником. В это время сестра силилась успокоить пациентов, а ведь ей предстояло ещё заштопать множество матрасов. Через две ночи доктор со сбившимся графиком сна и яви наблюдал явление к лечебнице того юноши, на сей раз в одиночестве. Он балансировал на козлах санного экипажа, на меридиане к калитке, потом влезши на крышу, откуда обозревал сад и строения. На другую ночь точно такую же операцию проделал обер-полицмейстер, ввиду долгого отсутствия преданный забвению, однако претензий по адресу лечебницы не оставивший.

Страшно напуганный и изумлённый всей этой чехардой, он в очередной раз допросил сестру, давшую протекцию монашкам, и, снова не добившись света, решил перевозить. Вдвоём они начали паковать вещи, прижимая уплатить подсобным силам.

Они какие-то иные, как знать —