Погода стоит всё ещё сухая, знойная. Где-то, вокруг, бродят грозы. Слышно их: телевизор включишь – резко пощёлкивает в нём от разрядов, и на экране мельтешит. А у старых и чувствительных к переменам погоды людей в Ялани ноги разламыват нешшадно – тут уж и вовсе – безошыбошно. Скоро и здесь, у нас, загромыхают – что и прогнозы обещают. Когда вот только? Пока минует. Да и дожди нужны: земля – как пепел. Но оно, как говорят, если не быть ему, дождю, так и гроза промчится насухо, а как пойти, настроиться, так он и с некорыстного клочка-облачка прыснет – какой уж там, но гребь отменит. По мне-то, пусть пойдёт, не опасаюсь.

Ялань – как муравейник: как муравьи, яланцы суетятся, взрослые и ребятишки. Один день лета год кормит. Поэтому. Мало кто сейчас сидеть без дела согласится – не утерпит.

Кто начал рано косить, уже отставились, сбором ягод стали заниматься – уродилось нынче всякой; грибов мало – на зиму не насушишь, не засолишь; и даже суп грибной, чтобы поесть в охотку, вряд ли сваришь. Появлялись в июне маслята – на корню так и посохли. Кто-то опят как будто видел. Не знаю.

Отставились и мы с Николаем. Сметали три зарода. Я их уже загородил – скот и пойдёт туда теперь, так не подъест.

Ради чего мучились? Не пропадёт оно, конечно, сено. Дай, как теперь с ним быть, не мне ломать над этим голову, а Николаю.

Забегал ко мне вчера вечером Володя ненадолго, чаю с ним попить успели лишь. Посетовал он, озабоченный, что греби и метки у него много – копён на тридцать, а работников не хватает – кто заболел, кого с работы не пускают. Скоро Ильин день, мол, а он редко когда бывает без дождя, вряд ли и этот станет исключением. Боится Володя, что испортится погода, начнётся сеногной, и в сентябре докашивать ему придётся. А в сентябре, мол, отпуск не дадут. Что, дескать, делать?

Пообещал ему помочь; ночью и помолился, чтобы погода потерпела день-другой, дала Володе собрать гребь и сметать зароды. Теперь и жду вот, когда из города приедет он, Володя.

Сходил на кухню, попил чаю – не первый раз уже за утро – плохо от чая даже сделалось.

К окну вернулся.

Вижу, «москвич» Володин – узнаю его по цвету канареечному и по чёрной правой дверце – показался в Городском краю, свернул в Линьковский – пыль от него, с асфальта съехал, поднялась. Живёт там его, Володин, свояк. Оставляет Володя у него в ограде свой, собранный им самим из разного хламья, трактор, напоминающий «фордзон-путиловец», только стоят на нём руль и на резиновом ходу колёса от сто пятьдесят седьмого. Петрушей называет своё детище Володя. Песня есть такая со словами: «Прокати нас, Петруша, на тракторе». Вот именем тракториста из этой песни Володя и назвал свой трактор, не сам, скорей всего, а его дочери. Горя не знает с ним Володя. Ломается, правда, трактор часто. Больше лежит под ним хозяин, чем на нём ездит. Хоть плохонький, зато свой, говорит он, механизатор, ходить к кому-то, клянчить не надо. Оно и верно, по собственному опыту знаю, ходить, просить и кланяться нам, гордым, не по силам, шею не ломим.

Скоро ко мне подъедут, значит: время дорого – тянуть не станут.

Оделся для покоса. Жду. Возле окна.

Объездным путём, снизу, от Куртюмки, въехал в угор к моему дому Петруша. Тарахтит бодро, как собака перед охотой, так будто сильно возбудился; гремит – чем может, металлический, – живой будто. За рулём сам Володя. В тележке – жена Володина Татьяна и дочь их средняя Галина.

Увидел меня в окне Володя, рукой махнул, бровями – вопросительно: едешь, не едешь ли?

Кивнул ему: конечно еду.

Вышел из дому. Ворона, вижу, по ограде бродит. Меня увидела – улетела недовольно, но не ругаясь. Дверь метлой подпер. Взглянул на скворечник – никого на нём. За ворота вышел. Лето. Залез в тележку. Сел на ящик с инструментами. Таня и Галя сидят на траве, свежей ещё, недавно скошенной. Пахнет травой, бензином, солидолом. Ещё чем-то – словом не определю. На бензине работает трактор.

Обернулся к нам Володя – кабины нет у трактора, кабриолет, как его в шутку называет Таня, – убедился, что я устроился, сижу, – отвернулся от нас, включил с хрустом передачу; руль из рук не выпускал.

Поехали. Пока – по Ялани.

Поворачивать стали. Корова стоит. На нас смотрит – без любопытства – всего, похоже, навидалась, и мы ей тоже не в диковинку.

Небо над Яланью. Вокруг – ельник. Из ельника в Ялань летит сорока. Часто так бывает – никто не удивился. Села сорока на столб – стрекочет, наверное, – трактор гудит, поэтому её не слышно.

Забрали по пути Гришу Фоминых – тоже помочь тот согласился. На овец сена они с сестрой поставили. Долго, за оградой уже, через открытые ворота, прощался Гриша со своими собаками, что-то советовал, наказывал им, обещал – будто на фронт отправился, на гибель непременную. Не расцеловался с ними только. Поднялся к нам в тележку. Большой – ноги вытянул – от борта до борта достал ими. Развязал на днях – с утра уже весёлый, но – в состоянии. Была причина веская – отсенокосился – отметил, или, точнее – отмечает. Ну и понятно: сделал дело, гуляй смело – кто осудит?

Дальше поехали. Мимо кладбища. По бывшей бригадной дороге. Нет бригад уже, дорога сохранилась. Предки наши наторили. Не на бригады раньше-то – на земли. От слова этого – на уме сладостно, с горчинкой лёгкой – минуло; теми, кто тут лежит, не раз произносилось – когда-то, теперь уж вечно – произносится – как будто слышу. Отец и мать. И у Володи, и у Тани, и у Гриши – все как послушали:

Куда направились?

Да, мол, на земли.

Просквозили ельник – по дороге.

Пути километров семь.

Дождей давно не было – сухо и пыльно.

Трясёт в тележке.

Разговариваем – мотор трактора стараемся перекричать – не в нашу пользу получается – громкоголосый у Володи конь. Устали скоро – замолчали. Гриша только зычно шутит – с дамами – галантный. Развязал, теперь общительный.

Таня, наша с Володей одноклассница бывшая, его жена, моя подруга, в камуфляжном костюме, в панаме-сетке маскировочной – от гнуса; в веснушках, желтоглазая; и тогда, в школе, и сейчас – добродушная; располнела – мать.

Галя-дочь, в белом платке, концами обмотанном и завязанном на шее, видно лицо лишь, но достаточно: глаза серые, большие – чувствуешь, когда смотрят, зрачки – картечь – простреливают, хоть умирай, глянет ими – кровоточишь; нос тонкий, прямой – обвести его хотя бы взглядом хочется – контуры его повторить – ладный, словно вырезанный; рот выразительный – как будто всё им уже сказано, теперь – молчит – как будто кистью колонковой выписан – иконописцем; губы – спеклись – давно на солнце; не алые; цвет их какой-то – путаюсь, определил бы. Казачка: отец, Володя, – из елисейских, мать, Татьяна, – из забайкальских. Галина – двадцать три года ей, нынче июль, так значит – лет. Институт закончила, какой, не помню. Не замужем. Собирается. Как только кто-то сообщит при мне об этом, прислушиваюсь – словно не расслышал. Смотрю на неё – на Галю. Посматриваю. Как на то, что очень привлекает – как на огонь или – на воду.