– Семён, – позвала Марфа.

– Слушаю вас, – откликнулся Семён.

– Завтра проси у бригадира коня и поезжай.

– Куда?!

– За кумом, как куда.

– Ты чё, баба, белены объелась! На мне же нитки не будет сухой, как только сунусь… В гроб загнать решила, чё ли?

– Дождевик возьмёшь.

– Ага, пустая голова! Да это ж не в уборную спалкать, а, шутка в деле, двенадцать километров… Дождевик-то твой – спасёт меня тот разве?!

– Ну, не спасёт, но зато кума привезёшь… Без кума, сам же всё тростишь, и гулянка не гулянка. Лучше не спорь со мной, то вечно…

– Ага, найди такого, чтоб с тобой поспорил. Перетолчёшь – мельче, чем в ступе. Пропади пропадом это и Чалбышево! Стояло б на тракту – и горя бы не знал: сел на автобус бы – и там! – и любо б дело.

– Кто ж виноват?

– А я виню кого, ли чё ли?

– Поедешь?

– Нет.

– Поедешь.

Послезавтра Марфе исполняется пятьдесят пять лет, и ей очень бы хотелось, чтобы на вечеринке, ею затеваемой, присутствовал обязательно их кум, Мешалкин Павел Денисович, житель деревни Чалбышевой, переехавший туда, женившись, из Ялани, большой мастер на шутки-прибаутки, славный запевала и любимец баб.

– Всё! Не поеду, зря не балабонь.

– Я не балабоню, а говорю русским языком: поедешь.

– Твоим русским доски бы строгать на пилораме. Или золу из печки выгребать вон… Не поеду.

– Поедешь.

– Ой, ну ладно, отвяжись… Завтра будет, завтра и поговорим. Ты сколько куриц порешила? – поспешил сменить тему Семён.

– Двух петушков молоденьких да эту, старую, плешивую. Всё равно уж не неслась. А чё, не хватит, чё ли, думашь?

– Да я откуда знаю. Хватит, наверно. Не до Рожесва же идь гулять-то собирашься. Так можно и скотину всю сожрать. Сколько тут будет-то?

– Ну, сколько… Да немного. Человек двадцать – так. А если кума… Поедешь?

– Не поеду.

– Если привезёшь кума с кумой, то – двадцать два. Только едва ли она по такой непогоди захочет тащиться. Засухо-то, никакой силой из Чалбышевой её не вытянешь. Но ты уж постарайся там, поуговаривай.

– Тьфу!

– Восемь мужиков и четырнадцать… нет, двенадцать баб… да мы с тобой. Наташку не позвать, дак после сплетен злых не оберёшься.

– И позовёшь, не оберёшься… Нас-то чё счи-ташь. Может, кто не придёт?

– Кто это?!

– Мало ли… я просто…

– Брось – не придёт! Кому чё дома-то счас делать? Я всё боюсь, не заявились лишние бы.

– Как это – лишние? Без приглашенья-то?

– А совести-то у некоторых людей… найдут заделье – и припрутся. Гнать же не станешь.

– Ну и пусть приходят, хоть вся Ялань пускай нагрянет… Спать я пойду. Постелено там?

– Ты чё?! Время-то – пятый час…

– Ну, дак и чё?

– Дак ведь заспишься.

– А ты не бойся, не засплюсь. Постелено?

– Да кто тебе там постелил… Сейчас, закончу вот…

– Стели. А я пойду пока из бочки воду вычерпаю. Поди, уж полная там набежала… Лило весь день как из ведра.

Марфа, взбив подушки и перину, постелила в горенке постель, после чего собрала с полу в прихожей, где работала, разлетевшийся пух, взяла таз и ведро и понесла всё это в амбар.

В дом муж и жена вернулись вместе.

Снимая у порога калоши и стряхивая с головы и с плеч капли дождя, Марфа ворчит:

– Это чё ж такое, батюшки. Небо, видно, прохудилось. Льёт и льёт, льёт и льёт. И до каких же пор так оно будет?… Видать, до снега.

– Да, – говорит Семён. – В такую погоду путний хозяин и собаку со двора не выгонит, не то что…

– Ты это о чём?

– Да не о чём, а о собаке. Ты куриц счас будешь опаливать?

– Ну а когда?

– Опаливай, опаливай. Я спать пошёл.

– Ступай, спи, – Марфа взяла с табуретки ощипанную курицу и подалась с нею на кухню. – Тронулся уж… в четыре часа дня спать ложиться.

Семён, стоя в другой комнате перед кроватью, замер со стянутой на голову рубахой, дослушал то, что говорила Марфа, и, бросая рубаху на заваленный выстиранным, но не отглаженным ещё бельём стол, ответил – себе, скорее, чем жене:

– А чё ещё… в такую хлюзь? Не за бабочками же гоняться. Не… как его там… бабочек-то ловят?

Падая в постель и скрипя пружинами кровати, Семён не расслышал, что прокричала ему с кухни Марфа. Устроившись удобнее и замерев, переспросил:

– А, чё ты там?

– Я говорю, кино по телевизору сёдня какое-то.

– Какое?!

– Любовное, говорят.

– Ну и хрен с ём, с кином. Всё равно света Мишка вам не включит: деньги в колхозишке давали… не до любови.

Семён уже дремал, когда Марфа, справившись с делами по хозяйству, разделась в темноте и перелезла через него на своё место – у стенки.

* * *

Начало светать. Уже можно было различить на подоконниках горшки с геранью и петуньями. Марфа проснулась первой и чуть раньше обычного. Сон её перебило какое-то особенное беспокойство. За окнами было тихо, если не считать за шум напирающий на стёкла лёгкий ветерок и звонко шлёпающие в палисаднике капли. Марфа лежала на боку, лицом к стене. Приподняв голову с подушки, она прислушалась: не кажется ли? Не поворачиваясь, она ткнула пяткой мужа.

– Э-э…

– У-у…

– Слышишь?

– Слышу.

– Чё ты слышишь?

– Тебя.

– Да ты послушай-ка, дождя-то будто нет.

– Ну, и чё?

– И ветерок.

– И чё, что ветерок?

– И капли – редкие вон…

– Ну, дак и чё?

– Даты проснись!.. Дождя-то будто нет… И небо ясное.

– Надолго ли?

– А может, и наладится?

– Хрен с ней, пусть ладится. Не скидывай одеяло!

– Ты чё, не выспался ещё? Давай вставай. Хватит валяться. Сутки, ли чё ли, дрыхнуть будешь?

– И чё? И буду.

– Нет, вставай!

– Вставай, если тебе надо.

– Через тебя мне, чё ли, перелазить?

– Перелезешь. Не первый раз…

Марфа перевалила через Семёна ноги, села на него, как на бревно, и скатилась грузно на пол.

– У-ух, кор-р-рова многотелая, – простонал Семён.