– И ты подымайся. Дров помельче наколи – мне воду надо будет греть: в кухне добелить и пол вымыть в избах. Мишка-Керогаз вон, Винокур, уже прошёл – свет скоро загорит. Вставай, вставай, а то спихну счас. Ишь, развалился. Потом некогда будет – на Пятачок, на вашу сходку… да к бригадиру за конём… Время самое просить, пока с похмелья он, а опохмелится – и не допросишься. Вставай-ка.

Сказала Марфа так и вышла из горенки. Семён нехотя поднялся и стал одеваться.

* * *

В полдень осеннее солнце, насквозь пробегая промытые к зиме стёкла окон, тёплыми, благодушными пятнами ложилось на натёртый с песком дожелта, влажный ещё пол прихожей. Стены и потолок выбеленной только что кухни сияли.

Марфа, выжимая в ведро тряпку, думала, какие коврики ей бросить на кухне, какой – возле порога и какою скатертью накрыть праздничный стол. Как завтра разместить за ним гостей – вот Марфа думала ещё о чём.

К дому, разрезая колёсами жирную грязь, подкатила телега, запряжённая гнедым, приземистым конём с коротко стриженной гривой. На дуге беспечно золотился и радостно потренькивал колоколец. На телеге по одну сторону сидел правивший Семён, по другую – его приятель лучший, Чекунов Константин, родом из Подъяланной.

– Тпрр-рр, милай!

Конь ткнулся мордой в ворота, резко отдёрнул морду от ворот и, чуть спятившись, остановился. Испуская пар, просыхающие на солнце ворота блаженствовали от тепла, только поэтому, наверное, к неслыханно нахальной выходке коня и отнеслись спокойно – не заворчали.

– Товариш-ш ляйтенант!! – позвал Семён. На фронте Семён не был, в армии не служил и в воинских званиях не разбирался, а – «ляйтенант» – возможно, потому, что слово это для него звучало более значительно и более подходяще относительно жены, чем любое другое из военной табели.

Марфа бросила в ведро тряпку, распустила подоткнутую юбку и, вытирая об неё руки, направилась к окну.

– Марфа! Я поехал, – доложил Семён. – Вынеси дождевик… на всякий случай, так сказать… и… Стой-ка, стой-ка!

Марфа кивнула вопросительно. Семён продолжил:

– И бражки… литрочку.

– А две не хошь?!

– Да не мне-е-э, – заёрзал Семён на телеге. – Ты посмотри-ка вон… Марья Костю за поросятами в Чалбышеву отправила, а куда он такой… без опохмелки-то… вон как его карёжит, разве ж можно!.. Ещё в дороге как помрёт!

– Дак Марья пусть и похмелят! – крикнула Марфа из избы, разглядывая через слегка искажающее стекло Костю.

– Марфа! В похмелье-мать! – взмолился тот, сложив руки, перед святым как будто ликом. – Дома ни капли, как в пустыне! Ублажи. Век помнить буду – не забуду.

– Больно надо, – сказала Марфа, и в окне её не стало видно.

А через несколько минут появилась она в воротах с дождевиком и банкой бражки, заигравшей на свету искристо и оранжево.

Семён подмигнул исподтишка другу, взял у Марфы дождевик, бросил его на телегу, затем с крайне безразличным видом принял из Марфиных рук банку и передал её приятелю.

– Не уходи пока, – сказал Семён жене. – Сейчас, недолго он… и… банку сразу заберёшь.

– Ну! Если загуляшь… – сказала Марфа мужу, но глядя при этом на Костю.

– Да я с чего?

– Ну а с чего у вас всегда. Чуть в рот попало – и понеслось до поросячьего визгу. Вечно ты его, забулдыга, подначивашь! – уже на Костю обрушилась Марфа. – Нажрётесь – и тебе влетит, как Сидоровой козе. Ты меня знашь.

– Знаю, знаю, ой как знаю, – порадовался Костя. – Наполучался тумаков-то.

– Ага, ну вот, и хорошо… Честное слово, возьму палку покрепче и потяжелее – и этой палкой того и другого… по чему попало… до тех пор буду тузить…

– Палкой?! – это Косте интересно.

– Или бичом, – говорит Марфа.

– По чему попало?! – интересно это Семёну.

– Ое-ёй, – качает Костя головой.

– А ты бы лучше не подтрунивал… Пей, пока не отняла. Руки-то, как у воришки, вон трясутся. Смотреть тошно.

– Ты мне в глаза гляди, а не на руки, в руках правды нет, – ещё более развеселился Костя. – Эх, мать честная, за твоё бесценное здоровье, Меныпечиха!

– Не погань, – сказала Марфа. – За своё пей, малахольный. За моё и без тебя выльется.

– Нет уж, Марфа, без меня никак не обойдётся… Ох, ты!., слов нет… хороша штукенция! Теперь я, Семён, не только в Чалбышеву за поросятами, теперь хоть в Африку за кем-нибудь, а чё?… Вынеси, Марфа, мне ещё – я тебе крокодила привезу задаром.

– Разбежалась, Коськантин Северьяныч.

– Не запнись, Марфа Ивановна. Марья моя помрёт – переженюсь. Как ты, Марфа, на это посмотришь?… А Семёна к Дыщихе отправим.

– Жду не дождусь, как поменять бы… Мне одного такого на всю жизнь хватило.

Выпил Семён свою долю под Марфино: «Ух, ты, волк! А у тебя чё, тоже голова болит с похмелья, чё ли?!»-отдал ей банку, сел на телегу и, развернув и стегнув коня легонько, протянул:

– Н-но-о-о, Гнедко. Ступай-ка, милой.

– Не дай Бог, Семён, если домой заявишься с пьяной рожей, – пригрозила мужу Марфа. – Не погляжу я и на кума… Эй, Костя, а у кого ты поросят-то там собрался брать?!

– У Гринчучи-и-ихи!

Марфа ещё раз погрозила отъезжающим – теперь им банкой помахав – и вернулась в дом.

Основная еланная площадь, на которой густо построилась Ялань, глубоким логом отделена от косогора, где расположилась уютно тихой улочкой дюжина крепких изб, в том числе и пятистенник Меньшиковых; улочка эта и название отдельное имеет – Балахнина – будто другая деревенька; ну а по улице и гору именуют Балахнинской.

По логу, между Яланью и Балахниной, речушка малая вихляет – Куртюмка. После дождей Куртюмка разлилась, так что не везде теперь её и переедешь.

Сразу от дома Семён свернул с обычной дороги и направил Гнедка прямиком к одному из бродов. На спуске ноги Гнедка юзят по мокрой ещё траве, а потому переступает конь медленно и осторожно. Колоколец отмечает каждый его шаг.

Костя успокоившимися наконец пальцами скручивает цигарку. Семён поправляет под собой сморщинившийся дождевик. Поправил, после говорит:

– Я слышал, родня твоя в городе дом купили.

– Ага, купили, мать бы их растак, – отвечает Костя. – Переберутся скоро, куркули. Городчанами станут.

– За чё ты не взлюбил-то его так? – не в первый уже раз спрашивает Семён, зная, что друг на это скажет.

Друг говорит:

– А за чё же, интересно, мне его любить, скажи на милость?… Родня, называется. Ты вот мне и чужой будто, а я пришёл к тебе еле живой – и подлечился. Так? А этот… начальство медовухой потчует до усмерти, а мне на красненькую даже – не было, чтоб одолжил. Не чё уж там, а- одолжить! А чтоб на белую – я уж молчу. Где-нибудь будешь лежать, подыхая, не подойдёт и капли не предложит… Другой бы, я как полагаю, с пасеки приехал, всё же ведь свои, коня бы толком не успел распрячь, и первым делом бы к тебе: на, Коськантин, битончик, мол, опохмеляйся на здоровье, а хошь, давай, дескать, и вместе треснем – ну дак как же!.. Уж не битончик бы, хошь поллитровочку… Пусть бы уж так тогда- пусть бы уж мимо дома хошь пронёс, пусть бы понюхать хошь – и то приятно. Захлебнуться бы ему ею, и медовухою его, утонуть бы в ней или начальство отравить бы, чтобы посадили, чтобы в тюрьме от горя помер. Не пожалел, Семён, ей-богу, бы. Пришёл бы на его могилку и напакостил бы, напакостил бы да ещё и растоптал, – сказал так Костя и свисающими с телеги ногами продемонстрировал, как он бы это сделал. – И Аграфену – ту испортил – глотка не выклянчишь, морду сквасит, будто у неё не стаканчик просишь, а хрен и знат чё… А я ведь с ней нянчился, света белого из-за неё в детстве не видел!