– Исключительно по «Бравому солдату Швейку», – осторожно сказал я.

– Представьте, я тоже… Так вот, ваш анабазис, мне представляется, четко делится на две части. Первая, Минск – Глембовичи, особого интереса не представляет. Проверить мы ничего не в состоянии, но эта история крайне похожа на те, что я в немалом количестве уже слышал от окруженцев. Зато вторая… Понимаете ли, я пробыл на оперативной работе восемнадцать лет… ну, с перерывом на год с небольшим, случившимся отнюдь не по моей вине. Это несущественно. Я не о том. За эти годы я давно пришел к выводу: явление под названием «оперативное чутье» реально существует. Вы год прослужили в разведке погранвойск на оперативной работе. Быть может, согласитесь со мной, что эта вещь… это явление существует.

– Безусловно, – сказал я, насторожившись.

– Иные говорят проще – нюх. Ничего не имею и против этого определения. И нюх мне подсказывает, прямо-таки вещает: то ли в самих Глембовичах, то ли вскоре после ухода оттуда с вами что-то произошло. Что-то, не имеющее отношения к немецкому шпионажу, к войне, вообще к тому, что происходит вокруг. Что-то другое. Эти два дня, что вы провели якобы в помрачении ума после контузии, – предельно загадочная вещь. Нет, я не говорю «подозрительная» – но крайне загадочная. Одежда у вас… странноватого фасона, никогда такой не видел. Здесь, в городе, есть старый портной, большой мастер своего дела. Он клянется и божится, что одежда сшита не фабричным способом, а вручную – и классным мастером. Портной так и сказал: «Точно вам говорю: не на крестьянина шито, а на пана». Он немало в старые времена шил для панов – но с таким фасоном решительно незнаком. То же и с сапогами: сапожник заверяет, что они сработаны вручную хорошим мастером, из кожи отличной выделки… причем затруднился определить, чья это кожа. Всякие кожи видывал, а такой не знает. Это не замша, не шевро, не юфть… вообще непонятно, как он выразился, с какой скотины содрана. Да и гвозди, которыми сапоги подбиты, – опять-таки не фабричной работы, а ручной ковки. Я в сжатые сроки… и во внеслужебное время проделал массу работы. Хорошо, что мы в городе, где отыскался и портной с сорокалетним стажем, и сапожник, и кузнец… Наконец, каблуки высоковаты для обычных сапог, но сапоги, безусловно, не женские, мужского размера. Какие бы то ни было новые вопросы вам задавать бесполезно. У вас будет один ответ: «Что мне дали, то я надел и обул». Верно?

– Совершенно верно, товарищ капитан, – кивнул я. – Рассказал все, как было. Что мне дали, я надел и обул. Дареному коню в зубы не смотрят, в моем положении было не до капризов…

– Пойдем дальше, – сказал Галицкий. – Старшина, командовавший нарядом, – служака матерый, надел форму на несколько лет раньше, чем я. Я с ним поговорил подробно. По его глубокому убеждению, вы ничуть не походили на бедолагу, два дня скитавшегося по глухомани без крошки во рту и спавшего под деревьями. Выглядели вы вполне благополучным, сытым, свежевыбритым, причем, по его наблюдениям, побрились не далее как тем утром, и одежда у вас была не особенно измята, не похоже, что вы в ней ночевали где-нибудь в кустарнике или в стогу сена. Но все это – никакое не доказательство, и вы это понимаете… Да! Ваша «контузия» (он произнес это слово, словно бы уверенно заключив его в жирные кавычки). И здесь нет никаких доказательств, что вы лжете. Современная медицина не в состоянии диагностировать наличие контузии. Правда, вы допустили существенный прокол. Перед нарядом вы сыграли контузию очень качественно. А вот здесь, за все дни пребывания у нас, с вами ни разу не произошло не то что обморока, но даже головокружения, и провалов в памяти не было ни малейших. Расслабились, оказавшись у своих, а? Решили, что дальше играть незачем…

Я молчал, не пряча глаз. Нужно признать, с «контузией» он меня неплохо подсек, да и со всем остальным тоже. Однако бессилен доказать, что я брешу как сивый мерин, и прекрасно это понимает…

– Вы меня в чем-то обвиняете, товарищ капитан? – спросил я, чтобы чуточку поторопить события – нестерпимо хотелось на волю…

– Ни в чем, – сказал Галицкий так, словно отмахнулся. – У меня нет оснований для обвинения, есть только странности, которым нет объяснения, а это совсем не то… Нет ни малейших оснований подозревать в вас немецкого агента. Никто и никогда не отправил бы такого агента: в странной одежде, без единого документа, даже не знающего толком, где именно он находится. А работать немцы умеют, сами должны знать… Не усматриваю ни шпионажа, ни предательства, ни измены Родине. Есть только странности… Но заниматься ими некогда. В мирное время я обязательно рассмотрел бы ваши показания под микроскопом, постарался бы найти каких-то свидетелей – кто-то где-то должен был вас видеть. Сейчас такой возможности нет. Обстановка, что скрывать, тяжелейшая, есть основания ждать немецкого прорыва. Никто в этих условиях не станет заниматься вашими… странностями, и я в первую очередь. У меня масса дел, продохнуть некогда… Я и так с вами непозволительно заболтался. И все же… Откровенно говоря, терпеть не могу оставлять за спиной нерешенные загадки, пусть и не имеющие отношения к делу. А вы – сплошная загадка. В голову даже лезет всякая чушь, иногда появляется шальная мысль, что вы два дня провели в каком-то совершенно другом мире, о котором современной науке ничего не известно… Но у меня нет на посторонние загадки времени. Может быть, все же кратенько расскажете вашу настоящую историю? Уверен, вам это ничем не грозит. Я не стану оценивать, где тут правда, а где ложь, просто выслушаю… и отпущу вас восвояси. Что скажете?

Я видел в его глазах чистейшей воды любопытство – но должен был молчать. С одной стороны, информация из тех, что непременно должна попасть на самый верх, к товарищу Сталину, с другой – нет никакой возможности этого добиться. Очень возможно, Галицкий, выслушав, и не законопатит меня к психиатрам – но, безусловно, отправит на все четыре стороны прежней дорогой. Я на его месте тоже не пошел бы к начальству с такой докладной…

– Нечего мне сказать, товарищ капитан, – произнес я как можно убедительнее и тверже. – Никаких таких странностей, все так и было, и добавить нечего…

– Знаете что, старший лейтенант? Рано или поздно война кончится, может быть, даже через несколько месяцев. И тогда я о вас обязательно вспомню. Будет время и возможность исследовать вашу одежду скрупулезнейше, сапоги, табак… Да, табак – я, уж не посетуйте, отсыпал жменьку в баночку, закупорил и присовокупил к остальному. И можно будет поискать свидетелей. И тогда… Думаю, и тогда не будет случая обвинять вас в чем-то… подлежащем обвинению. Но есть странности, которые, я считаю, нельзя оставлять без объяснения. И это как раз ваш случай. Так что, буду жив-здоров, после войны обязательно вспомню о вас… Можете идти.

Я с превеликой радостью вскочил, четко повернулся через левое плечо и строевым шагом покинул кабинет, чувствуя спиной неотрывный взгляд Галицкого.

Только отойдя метров на сто, почувствовал некоторое неудобство и сообразил, что так и шлепаю в ботинках без шнурков. Так спешил покинуть это гостеприимное заведение, что не заикнулся дежурному о шнурках – хотя он, несомненно, вошел бы в положение избавленного от всех подозрений командира Красной армии и нашел бы парочку.