Заставы не было – одни фундаменты и высоченный бурьян, в котором военные строители нашли три скелета, проржавевшие винтовки и покореженный «максим», явно накрытый прямым попаданием малокалиберного снаряда (скорее всего, от немецкой танковой пушки). Не было никаких документов, наверняка уволокли немцы, у них особые команды, шедшие следом за наступающими, собирали абсолютно все бумаги, имевшие хоть какое-то отношение к армии или погранвойскам. Так мы их и похоронили безымянными под троекратный винтовочный залп, написав на табличке скромного деревянного обелиска «Трое героев-пограничников»…

Вскоре ко мне приехала Наташка, и мы расписались. Первые три месяца жили в палатке, как все, – так что я потом в шутку звал нашего первенца Колька Палаткин.

Что еще? Я не зря употребил слово «большая» война. Война маленькая продолжалась еще несколько лет. В Польше долго шла чуть ли не натуральная гражданская война, краем захватившая и нас, – там была самым активным образом замешана всякая сволочь, сидевшая по лесам и на нашей стороне, и на польской. Так что порой приходилось жарковато, самой спокойной границей в то время, представьте себе, считалась китайская, а самой беспокойной, соответственно, наша, западная. От тех времен у меня остались четвертое ранение, пулевое навылет, Красная Звезда и польская военная медаль – за успешно проведенную с польскими коллегами совместную операцию.

С Галицким я никогда больше не встречался, и с Шушариным тоже. И никто никогда не возвращался ко второй части моего, извините за выражение, анабазиса. Быть может, Галицкий не вернулся с войны. Или, учитывая его целеустремленность, все же попытался однажды вернуться к той истории, но его начальство посчитало, что она не заслуживает трудов (или он сам махнул рукой). После грохотавшей почти четыре года огромной и жуткой войны странности моей истории показались незначительными и неинтересными. Как очень многое из событий июня сорок первого…

Глембовичи? Я наводил справки тогда же, в конце весны сорок четвертого. Как многие сотни белорусских деревень, Глембовичи летом сорок второго немцы сожгли дотла, и никто не слышал, чтобы кому-то из жителей удалось оттуда спастись. Очень надеюсь, Оксану Грайт все же забрал задолго до того, он явно дышал к ней неровно…

Сам я три года о своем вынужденном путешествии в мир, над которым кружили три луны, не вспоминал вообще – не до того было, изгладилось из памяти, оставив полустертые обрывки, как иногда бывает со снами, не обязательно плохими.

Потом только, когда жить стало чуточку спокойнее, иногда вспоминал безо всякого энтузиазма, с этаким вялым любопытством: чем же у них там все кончилось? Уверен, что ватаков, отрезанных от своего неведомого мира, в конце концов разнесли вдребезги с помощью нашего огнестрельного оружия, но как потом жилось победителям, вот вопрос…

Вполне можно допустить, что и сегодня, пока мы тут с вами беседуем, по улицам наших городов ходят люди с голубой кровью, неотличимые по внешнему виду, с вигенями под рубашками. И крепко сомневаюсь, что это ученые, одержимые страстью к познанию, – если такие и есть, то в подавляющем меньшинстве. Такие жесткие прагматики, как Грайт, в первую очередь думали бы о том, как унести из нашего мира технические новинки, способные им пригодиться. Кое-какой опыт уже имелся к тому моменту, как я попал туда. Так что очень даже возможно: сейчас где-нибудь в Женеве спокойный, несуетливый человек на конвертируемую валюту (полученную за принесенное из своего мира золото) покупает у «черных» торговцев оружием партию компактных автоматов, а то и гранатометов – никакой хитрой электроники в них нет, сметливого человека из того мира научить обращаться с ним не труднее, чем рязанского или орлеанского зеленого новобранца…

Вот, кстати, о голубой крови. Опять-таки ничего мистического или невероятного. Сплошная наука. Я еще до войны читал в каком-то научно-популярном журнале, что у земных спрутов и осьминогов кровь тоже голубая, – а лет через десять после войны наткнулся и на уточнения, отчего так происходит. Голубая кровь оттого, что в ней повышенное содержание ионов меди. Красная – оттого, что в ней повышенное содержание ионов железа. Просто и обыденно. Что именно делало кровь зеленой, представления не имею, никогда не копал глубоко, но не сомневаюсь, что и для нее есть вполне материалистическое, скучное даже научное объяснение…

А однажды мне пришло в голову… Если бы я писал фантастический роман, непременно вставил бы красивую романтическую сцену наподобие следующей. Приходя в себя в госпитале после тяжелого ранения, я обнаружил на тумбочке у койки странный цветок, большой, синий, приятно и незнакомо пахнувший, как две капли воды похожий на озерные кувшинки, росшие там, где Алатиэль нашла жемчужную раковину.

И это была не галлюцинация, не бредовое видение – я был уже в ясном сознании, держал его в руках, вдыхал аромат. Но потом он куда-то пропал, медсестрички никакого цветка не видели. Но я-то сразу догадался, что это был привет от Алатиэль, именно от нее – не тот мужик Грайт, чтобы посылать кому-то цветы…

Или так. Однажды, году, скажем, в пятидесятом, скажем, в Минске я шел с Наташкой и пятилетним карапузом Колькой к речке Немиге – и вдруг увидел на другой стороне улицы красивую молодую женщину, ничем не отличавшуюся платьем и прической от минчанок, – и она стояла, не сводя с меня глаз. А когда я наконец сообразил, что это повзрослевшая Алатиэль, ее уже там не было…

Красиво, верно? Вот видите… Только ничего этого не было. И ни разу Алатиэль мне не снилась – как и весь ее мир. Было – и прошло, никогда не вернется, что тут еще скажешь? Я не ученый и не романтик по натуре, я отставной полковник пограничных войск, с которым однажды произошло нечто странное, чему нет никаких доказательств, даже трубка пропала где-то в тяжелейшем для нас сорок втором году.

А самое занятное… Я думал иногда…

Грайт был человеком, всегда выполнявшим свои обещания и никогда не бросавшим слов на ветер. А потому не будет таким уж безудержным полетом фантазии допущение, что сейчас в мире под тремя лунами на какой-нибудь столичной площади стоит бронзовый всадник. Конь, как это за монументальными конями частенько водится, принял невероятно картинную позу, шею изогнул по-лебединому, красиво поднял переднюю ногу. Всадник, вполне может статься, принял напыщенную до глупости позу – с монументами это тоже случается сплошь и рядом. На нем форма командира Красной армии, на петлицах три кубаря. И у него мое лицо, возможно, с горделивым до идиотизма выражением, какого у меня не было никогда в жизни.

И тамошние голуби при первой возможности гадят на мою бронзовую непокрытую голову.

Вот уж что хорошо – у них там наверняка нет юных пионеров. Иначе стыд прошибал бы при попытках представить такую картину: в какой-нибудь праздничный день – а день сокрушения Моста, уверен, стал праздником, люди любят их создавать по поводу и без повода – под звуки горнов и барабанов пионеры торжественно возлагают цветы к копытам моего бронзового коня. И пионерские отряды наперебой соревнуются за право носить имя Костатена – к которому прилагается не один почетный эпитет. И седая заслуженная бабушка Алатиэль напутствует молодое поколение: