действительности, – суждено ему возвратиться домой, то еще не скоро возвратится он – солдаты, сказывают, до победы будут воевать, и он не обессудит нас. Только чует, чует мое сердце: не дождемся мы его… Так и давай отложим, что есть у нас: не обноски же везти туда…

– Естественно…

Что поприличнее и поновее, то они и отобрали для обмена: папину ненадеванную еще рубашку-косоворотку, привезенную Наташей из довоенной Москвы, папин же коричневый шерстяной свитер, малоношенные хромовые сапоги, материнин платок с кистями (из приданого) и отрез полотна на платье. Сколько все это могло стоить при прямом обмене на продукты, никто не знал; почти ничего: сколько люди дадут, тем и удовольствуешься. Голод – ведь не тетка. И, конечно, жаль вещи за бесценок отдавать, но выбора тут не было: великая нужда заставила. Случай не тот, чтобы семь раз отмерить…

– Наверное, отец потому и погиб, что мы о нем забыли до того, что последние обновы его аннулируем, – лишь пожалилась Анна над добром, с которым столько таскались везде, сохраняя его, и которое теперь пускается с молотка для проживы, – или он, может, подумал, что нас уже нет на свете, а мы все живы… заговоренные…

– Не терзайся, мам, – остановила ее Наташа. – Прошу! И не придумывай!

Однако Анне было неспокойно кругом.

– Сейчас по рельсам застучим – еще и песню заведем, – неосторожно призналась дочь. – Так, глядишь, быстрее время скоротается.

– Смотри, – ответила Анна сухо. – Только нам певствовать, по-моему, еще рановато.

– Ах, мамочка! Легче так осилить все. Ведь папа наш всегда пел под работу – он никогда не унывал, ты вспомни-ка! Сама же говорила.

– Говорила, да…

XIV

Как все-таки ей, Наташе, не хватало гитары, ее звучащих струн! Недаром она мечтала о ней и даже заговаривала иной раз – все мечтала о таком музыкальном инструменте, несмотря на разверзшиеся беды, муки, не то, что трудности; душа ее куда-то высоко стремилась и просилась сама, не слушаясь никаких запретов, невзирая ни на что. Она была тонко чувствующей натурой, и в ее песнях это жило, трепетало так.

Когда на разъезде Мелехово они вшестером вечером прицепились к товарняку, направлявшемуся в Вязьму, и пропихнулись в какую-то старую теплушку с соломой (очень кстати), Наташа под вагонное покачиванье и перестукиванье на стыках рельс затянула – для себя одной – незабытый известный романс о дружбе, который особо отвечал ее настроению – то ли от тоски или ожидания чего-то очень важного, застрявшего где-то в пути:

Веселья час и боль разлуки

Хочу делить с тобой всегда.

Давай пожмем друг другу руки –

И в дальний путь на долгие года.

Ну что ж, пожмем друг другу руки –

И в дальний путь на долгие года.

Потом ей припомнилась схожая (по железной дороге) поездка – ездили они, студенты второго курса Ржевского льняного техникума, двадцать три человека вместе с руководителем группы, на практику в Орловскую область, город Почеп (на завод), с двумя пересадками – в Москве и Брянске. Это было в 40-м году. Во всем техникуме была одна такая их группа, что специализировалась по культивированию конопли, которую производили южнее (из них сортировщиков первого разряда готовили).

Всего двадцать дней они практиковались. Наибольшую часть времени – в одном из коноплеводческих колхозов, где им детально показывали то, как для посева конопли обрабатывают поле, как высевают коноплю, как ее, спелую, снимают, как затем, срезав конопляную верхушку, мочат конопляную тресту в ямах (моченец заливают водой и кладут сверху гнет – бревна, камни). В деревне их по избам развели; колхоз отпускал для них мясо, молоко, и хозяйки готовили еду. Наташе хорошо спалось на лежанке – на перине; ей думалось хорошо, мечталось о чем-то. А после этого они переехали на завод, чтобы понаблюдать за тем, как здесь обрабатывается конопляное волокно, и здесь практиковались три дня. Но здесь, в городе, есть было нечего (приносили им только хлеб) и спать было также негде – спали на столах заводского начальства. Такой была студенческая практика.

Спустя же несколько месяцев, в зимние каникулы, Наташа самостоятельно съездила и в Москву, бывшую в ту пору закрытым городом. Однако в техникуме хорошим успевающим студентам выдавались для поездки туда, как поощрение, справки; Наташа, воспользовавшись этим правом, съездила туда – пожила больше недели у родителей слесаря, выселенного из Москвы после отсидки в тюрьме и жившего временно в Ромашино, на квартире у Кашиных. (Вон что вспомнилось под перестук колес вагона!). По Москве Наташа помнила Марьину рощу, Минаевский рынок, стеклянный универмаг и какой-то театр, в котором она побывала на спектакле вместе с моряком, родственников хозяев; там-то, в Москве, тогда она и купила отцу в подарок рубашку-косоворотку, которую везла теперь менять.

Вагоны в ночи то стучали, толкались, плыли, визжали, скрежетали по заржавелым, видно, рельсам, то надолго замирали, и устанавливалась относительная тишина и за вагоном. В вагонные окошки и щели заглядывал дрожащий светом месяц. И Наташа будто клевала уже носом.

Кто-то из женщин позвал ее:

– Да ты спишь, Васильевна, что ль?

Она торопливо проговорила, стараясь сказать отчетливей, чтобы не запутаться:

– Нет, в нынешнем году не сплю на ходу. Погодите только! – и досматривать стала развернувшуюся перед ней такую оживленную деревенскую гулянку под гармонь.

Дымчато-чистым, почти беззвездным тянулось залитое месячным светом майское небо; погустелое кружево деревьев занавесило месяц, и он, ярко плавясь над ними, ниже почему-то не спускался, только поспевал куда-то наискоски, наперехват. А гулянье, куда, слыша его, спешила Наталья, вновь, должно, только что, минутой спустя, разошлось: уже не звучал томивший протяжно-грустный вальс гармоники; лишь то далеко, то близко еще всплескивались в светлой ночной тиши голоса расходящихся с гулянки, и все замирало снова. Загамкала где-то собака. Под ясно плавившимся месяцем отсвечивали с зеленцой коньки крыш, ровные, поднявшиеся на вершок, зеленя, остролистые ветки, извив реки или зеркало пруда, одиноко расставленные телеграфные столбы. Мир огромным, безграничным был.

– Ах, как жаль, что я не успела, – сами собою прошептали ее губы.

Но, пожалуй, не меньше теперь и стыдилась она этого танцевального азарта – увлечения перед отцом. Ведь был действительно такой с нею грех, что она пропустила из-за этого даже техникумские занятия и было начала отчуждаться от родителей; да, на нее тогда дурно влияла Ириша дяди Николая, двоюродная ее сестра, старшая по возрасту. Да отец, по-человечески советуя, а не ругая, помог ей во всем разобраться…

Низко спустившийся все-таки месяц обесцветился, бледнея вместе с ночью: уже светало, когда все они сутолочно, бухая погрубелыми голосами, высадились из теплушки