такую работу втянулись все, она стала привычностью для каждого. Для сподручности копали в 2-3 лопаты разом, и так отваливали-переворачивали глыбы земли. Кем-то была даже норма выработки (копки) установлена: 3 сотки – за смену на человека, а клеверник вскопать – 2 с половиной сотки. И когда шли фронтом по полю десятки людей, когда все были на глазах друг у друга, каждый, каким бы малым или слабым ни был, старался не отстать ни от кого – своевременно вскопать свою делянку или то, что приходилось. Зато и выматывались все. Старались чем-нибудь поострее наточить заступ, потому что за рабочий день так намахаешься и накидаешься им на целине, считай (поля были в запустении два года), что руки и плечи, и спина, и поясница ломили, ладони мозолями покрылись. А назавтра – опять продолжение внаклонку… Бороновали на себе, либо чуть вилами комья разбивали, и сеяли без боронования. Картофель ростками сажали – его мало было.

Лица обветрились, горели – от испарения земли, от солнца – в избу войти невозможно.

И когда Дуня, Антон, Саша приходили домой, Анна услужала им.

«Их некому больше приголубить. У них навек теперь судьба такая же, как у меня. Сызмальства. Похожая. Тут как быть, никто не скажет, не подскажет.» – И вся-то, ровно лист сухой, еще не сорванный и не унесенный куда-то ветром, но неравнодушная к происходящему, Анна еще не разуверилась в том, что наступит же когда-нибудь облегчение и просветление для всех – вовсе не для того, чтобы потом посидеть хоть часок сложа руки, отнюдь: она-то не знала покоя ни минуты, чтобы хотя бы посидеть и дома без дела, как иные женщины сиживали день-деньской.

Вместе с тем мальчишки и на копке не переставали быть самими собой. Они, хотя не отлынивали, не отставали от других и делали перерыв, все же успевали пошалить: некоторые приносили с собой прыгучий порох и внезапно поджигали его, приводя баб в немалый переполох. Мало те от немцев натерпелись всякого, были пуганы. Всполошились, вскрикивали и ругались:

– Ну, озорники! Да когда ж угомонитесь вы! Житья от вас нету!

Что точно, то точно. Женщины не зря бранились. С этим летающим порохом – настоящий ад: того гляди, на тебя он прыгнет, сожжет одежду, обожжет…

XIII

Чтобы как-то пропитаться семье, протянуть еще немного, Наташа захотела впервые съездить под Новодугино, в хлебную, наименее всего затронутую войной провинцию (за 80-100 км), и поменять одежду на зерно и продукты; такой способ безденежного обмена придумался народом (голь на выдумки хитра), чтобы как-нибудь выкручиваться с едой, и уже слышно практиковался хорошо. Дошло это и до Кашиных. Ведь заработков еще ни у кого не было, и поэтому денег тоже не было. Почти самое натуральное хозяйство, о котором по географии да истории в школе проходили.

Но сначала Анна с недоверием отнеслась к Наташиной затее и готовности поехать куда-то:

– Ой, матушки! Мне чего-то очень боязно отпускать тебя, дочь. Подумай! Ты еще совсем-совсем не зрелая – девчонка ведь! Очень хлипкая! Как же можно?

– Значит, можно так, мам, если я говорю, – убеждала ее с улыбкой Наташа.

Наташе было совершенно непонятен страх матери за нее. Ей и так несладко было почтальонить: хотя подписка на газеты и журналы не была еще налажены и, следовательно, ее почтовая сумка, от Ромашино до почты было 5 км и до Турбаево, где был сельсовет, 6 км, она ходила туда пешком по грязи в драной обуви и обслуживала еще четыре деревни – разносила в основном письма, какие приходили кому-нибудь (извещений на погибших солдат почти не было: все погибли в 1941-1942 годах).

– Все-таки как-то страшновато вроде, – говорила Анна. – Поехать одной.

– Вспомни: я еще до войны ездила на практику в Брянск – вон куда, и в Москву ездила – ничего, не заблудилась. О-о! а ты забыла разве, как тогда, когда рыли мы рвы под Белым и фронт приближался сюда, целых восемьдесят километров мы, школьники, втроем пешком, а не по железной дороге, пропехали оттуда за день.

– Усталые пришли – страсть какие! – сказала Анна. С ног валились. Все равно что пьяные. Да еще бомбежка ночью…

– То-то же! Но мы ведь пришли. Нашли свой дом. Так что не спорь со мной. А ничем – сидением – ничего и не сделаешь.

– Я не спорю, доченька. Нужда скачет, нужда плачет, нужда песенки поет. Жалко мне молодость твою, что ты вынуждена этим заниматься. Вместо того, чтобы учиться дальше. Все прерванным оказалось.

– Ну, кто об этом думает теперь? Ты сама-то – разве доучилась?

– Что обо мне? Это дело – прошлое…

– Еще ладно, что спаслись и нас освободили. И не одна ж я еду, елки-палки. Собралось нас пятеро, причем трое женщин. Будем уж держаться вместе. Кто ж из нас, кроме меня, поехать может? Ты скажи… Вот молчишь? Значит, так и надо. Решено.

Анна с этим согласилась: верно, больше некому. Вздохнула. И вдруг чему-то улыбнулась:

– Наша семья – в вечных походах. Моя прабабка за две недели до Петербурга пеше доходила – ее муж там служил в рекрутах. Поживет там, а потом опять домой собирается, идет. Как срок ей прийти домой, бабка и говорит: «Идите, дети, встречайте – мать кизичку (гостинец) несет».

– Ну вот, а ты пугаешься за меня… Откуда еще повелось… Единственно: мне б сподручней было с кем-нибудь еще. Может, Антона взять? Ты, Антон, поедешь со мной?

– Отчего ж? Давай!

– Я не знаю, дети. Как вам лучше. Душа, дочь, болит обо всех. Болит по Василию, болит по Валерию, по всех вас, хотя вы – по-прежнему со мной вместе. Так что и не сразу поймешь, о ком больше, куда прежде кинуться. Ты прости меня…

– Что ты, мам, извиняешься все?.. За что?..

Анна хотела опять поговорить с Наташей, чтобы договорить уже тот начатый когда-то с нею доверительный разговор, какой она хотела повести с ней, но только махнула рукой в волнении, отворачиваясь.

А Наташа думала уже о том, как ей упростить свою закадычную подружку заменить ее на один только день.

– Но что ж именно можно взять на менку, а? – окрылилась она. – Какой товар?

Анна тряпушкой макнула в ту, в другую щеку, промокнула же затем и вроде б хлюпнувший нос. Дух в себя вдохнула.

– Что же можно обменять, если суждено нам на обменку жить? Еще убереженные отцовские новины – главное. Знать, действительно: если будет суждено, – с убежденностью повторила она это слово, точней всего выражавшее какую-то определенную зависимость от