– А ты на редкость популярен, – сказала я.

Он поцеловал меня в ухо. Рты старшеклассниц вокруг приоткрылись.

– Данте, не надо, – прошептала я. – Я чувствую себя как под микроскопом.

– А так и есть, – засмеялся он.

Снова зазвучала музыка, и какая-то девчонка похлопала его по плечу.

Вернувшись к чаше с пуншем, я спросила Полу, какой была предыдущая девушка Данте.

Пола сунула руку в вырез платья и поправила лямку бюстгальтера.

– Звали ее Рафаэла – одно имя уже о чем-то говорит. Она много о себе мнила – весной на банкет в честь окончания учебного года надела белое платье из джерси, под которым ее соски проступали ясно, как день. Терпеть не могу, когда так одеваются. От нас все-таки ждут, что мы, образованные люди, выше того, чтобы разглядывать, поэтому неловко было всем, кроме нее. Вот такая она была.

Пола перевела разговор на хлеб из цуккини, но я уже паниковала не на шутку. Повернувшись взглянуть на Данте, я врезалась в проходящего ученика, который нес сразу три чашки. Пунш залил новое платье до самого подола.

– Ох, елки-иголки! – воскликнула Пола. – Холодной водой надо, на прошлой неделе в «Советах от Элоизы» говорили. Бегите в туалет, пока не засохло, и отмывайте холодной водой, самую холодную пустите, просто ледяную!

Длинный ряд раковин в туалете, как и лестницы, напомнил мне Хутен-холл. В облаке сигаретного дыма стояли две девицы с одинаковыми прическами – сзади длинно, посередине на пробор, и челка туго завита щипцами, как у карточных валетов. Я смочила пятно, поскребла его ногтями и потерла комком из смоченных бумажных полотенец. Одну из курильщиц я узнала.

– Мистер Дэвис хитер, как полторы лисицы, – начала одна из них. Я посмотрела в зеркало и перехватила их взгляды.

– Да, я бы его из постели не прогнала, – сказала другая.

– Эдди Энн! – взвизгнула первая в притворном ужасе. – Закрой свой грязный рот, девчонка!

– Он может заняться сексом с любой из нашей школы, – продолжала первая. – Ему ни к чему брать шавку из собачьего приюта.

Ее отражение выдерживало мой взгляд, будто у нас происходила дуэль и та, кто отведет глаза, потеряет Данте. Я не чувствовала злости – наоборот, какую-то материнскую мудрость. Ведь уже через семь месяцев стану матерью. Кроме того, это ее отправленная на проявку пленка привела меня сюда. Женщины, объединяйтесь!

Я подошла к Эдди Энн.

– Хочу тебе кое-что сказать. Можешь считать это подарком.

Губы ее насмешливо скривились, но глаза стали испуганными. Она заморгала.

– Старшая школа – это как болезнь. Поверь, процесс разрешится, и ты выздоровеешь.

Выходя, я услышала ее негодующий смех – слишком, подчеркнуто громкий.

– Подарок! – вскричала Эдди Энн. – Она-то чего лезет?

Ночью, в кровати, Данте кончил, а я не могла. Когда он заснул, я встала и ушла к себе в квартиру. Платье висело на двери. Пятно надо было искать с лупой – хоть замуж выходи в этом платье.

Я снова перешла коридор и забралась в постель Данте. В нашу постель. Эта Рафаэла может вернуться в его жизнь хоть завтра. Я же хотела Данте и ребенка навсегда.

– Данте, – позвала я. – Проснись.

Он прищурился от света ночника.

– Что? – спросил он. – Что случилось?

Его глаза со сна были как щелки.

– Я, кажется, беременна, – сказала я.

– Да ну, не шути так, – улыбнулся он.

– Я серьезно.

– Как? – только и спросил он.

Я его заверила, что скрупулезно принимала противозачаточное. «С религиозным фанатизмом», как я выразилась.

– Так получилось, – пожала я плечами.

– Тогда надо что-то делать, я не хочу детей.

Я выждала, прежде чем открыть рот.

– А почему?

– Не хочу, и все.

– Это не причина.

– Потому что они срутся в пеленки и проливают молоко за ужином. Не хочу гребаной ответственности.

Я лежала на спине, напрягшись, как струна. Слезы текли по вискам и затекали в уши. В голове бушевал вихрь. Я встала, потому что меня затошнило.

Когда я вышла из ванной, Данте сидел на кровати, скрестив руки на груди и глядя в потолок.

– Но ты же любишь детей, Данте, – сказала я. – Ты своих учениц называешь своими детьми. Ты ведешь себя очень по-отечески.

По крайней мере, я в это верила, пока не увидела, как он танцует с каждой из них.

– Они взорвут планету через десять лет. Заводить ребенка безответственно… Придется покупать коляску. Начнут названивать страховые агенты.

– Не начнут.

– Начнут. Придется задвигать дверь в спальню комодом всякий раз, как мы захотим потрахаться. Мы даже не сможем произносить слово «потрахаться»! Долорес, тебе хочется прогибаться перед мелким?

– Мы такого не допустим.

– Еще как допустим. Помнишь моего приятеля Ника? Умнейший человек, в колледже философию изучал, а теперь знает кукол с улицы Сезам по именам – Берт и Берни, или как там эту дрянь кличут. Будто они друзья семьи, черт побери!

– Сейчас мы ничего не решим, – произнесла я. – Давай спать.

– Ура, ура, деточки, пора смотреть Капитана Кенгуру!

– Хорошо, хорошо. Я устала. Я тебя поняла.

– Ты меня поняла или ты со мной согласилась?

– Я устала.

– Черт побери, Долорес, вот зачем ты меня накрутила на ночь глядя?

– Извини.

– Мне надо успокоиться. Давай трахнемся.

– Прекрати это так называть!

Я не хотела кричать.

– Видишь? – сказал он. – Уже началось.

Через десять минут молчания я потянулась к нему.

На этот раз я кончила – быстро и сильно. Болезненно.

В тишине он встал и оделся.

– Данте, ты куда? Ночь на дворе!

В дверях он меня оттолкнул. Я услышала, как «Фольксваген» съехал с холма, направляясь в центр Монпелье – удаляющийся звук мотора доносился больше мили.

Неделю он запирался у себя в квартире. Вернувшись из школы, включал музыку так громко, что дрожали стены.

Я не знала, отчего меня выворачивает наизнанку – от беременности или оттого, что меня бросили.

– Тест положительный, – сообщила женщина из клиники, когда я позвонила узнать результаты. – Если это хорошая новость, вы должны прийти на осмотр на следующей неделе. Если нет, то есть варианты, которые нам надо обсудить как можно скорее.

Я взяла больничный на неделю и целыми днями плакала, блевала и жалела, что вообще написала бабке о любви. Я представляла, как буду жить в Истерли – в доме репрессий – с маленькой дочерью, которая никогда не увидит отца. Как каждый день придется вставать и видеть бабку, уверенную в том, что на одной любви далеко не уедешь.