– Как вы себя чувствуете? – спросила консультант. – У вас хватит сил сесть и вернуться к реальности?

Врач выписала мне два рецепта – на противозачаточные таблетки и на тетрациклин, чтобы предотвратить инфекцию. Пока она заполняла бланки, я сидела в лавандовом «Кадиллаке» миссис Уинг и справлялась с судорогами, всякий раз вдавливаясь в серое кожаное сиденье.

– В жизни все бывает, – успокаивала я себя. – Ты это переживешь.

Мимо прошел мужчина, катя перед собой младенца в коляске. Я ссутулилась на сиденье, спрятав от него лицо, и приняла новую судорогу.

Вернувшись в машину, миссис Уинг подала мне пакет. Внутри были таблетки и подарок: пакетик лакричных полосок. Я положила одну в рот и принялась жевать, удивляясь, каким вкусным что-то кажется, когда жизнь превращается в дерьмо. Я жевала и жевала, глотая сладкую лакричную слюну, не в силах отказаться от незаслуженной сладости.

Данте появился в соответствии с графиком – в семь часов вечера в понедельник, такой обветренный и здоровый на вид, что глядеть ему в глаза было невозможно. Он бросил мягкую сумку посреди квартиры, сел на кровать и крепко обнял меня на минуту. Я его ненавидела.

– Как ты справляешься? – спросил он.

– Нормально.

– Ты его сделала?

– Кого его? Скажи нормально.

– Сделала?

– Назови словами.

– Аборт сделала?

– Да.

Он взял меня за подбородок и повернул голову так, что мне пришлось на него посмотреть.

– Я тоже скорблю, чтобы ты знала, – сказал он. Но позже он забыл о своих словах и распаковывал вещи, что-то насвистывая.

На Новый год мы спали и играли в скрабл. Данте сварил овощной бульон, испек ароматный хлеб и собрал грязную одежду в прачечную.

– Что это? – поинтересовался он, доставая из корзины бутылку игристого вина.

Мы пили его из горлышка, сидя у стиральной машины и глядя, как наша одежда крутится в барабане. Заглушая кондиционер, включенный на обогрев, радио перечисляло лучшие песни года.

– Эй, Домоводство, – позвал Данте. – Кстати, с Новым тебя, семьдесят седьмым годом.

– Тебя тоже, – отозвалась я.

Он снова отпил вина.

– Знаешь, о чем я подумал?

– Ну?

– Что нам не нужно ждать, а лучше пожениться как можно скорее. Что скажешь?

– Данте, а почему ты меня так называешь? – спросила я.

– Как?

– Домоводством?

Он пожал плечами:

– Не знаю, просто дразню. А что?

– Мы с тобой поэтому вместе?

– В смысле?

– Я отчищаю твой унитаз, слежу, чтобы у тебя были чистые простыни…

Он вздохнул и снова отпил вина. И еще, и еще. Я пошла в дом складывать одежду.

Когда я вернулась, радио передавало песню Рода Стюарта, прошлогодний хит номер один:

«Расправь свои крылья и впусти меня…»

Данте допил вино.

– Мы вместе, потому что у нас любовь, – сказал он.

Это был ответ, которого я ждала, на который напрашивалась. Всю дорогу домой я сидела и гадала, почему мне этого недостаточно.

Свадьбу назначили на день рожденья Джорджа Вашингтона – записались к мировому судье и заказали заднюю комнату в ресторане «Лобстер пот». Пола из школы с восторгом согласилась за себя и за Бумера стать свидетелями на нашей свадьбе и даже Эшли припрягла в качестве цветочницы. Я решила надеть свое сине-серебряное платье и заказала бутоньерку из желтых роз, чтобы прикрыть пятно от пунша.

Весь январь я готовилась к свадьбе, убеждая себя, что поступаю правильно. В худшие дни, когда пришлось отпрашиваться с работы под предлогом болезни, я притворялась, что Вита Мэри неуязвима, что она каким-то образом пережила все манипуляции и по-прежнему существует внутри меня. Я чувствовала всепоглощающую усталость беременных, она поселилась во мне и не желала отпускать. Иногда, в пятнадцатиминутный перерыв в универсаме, я засыпала на пластмассовой тахте с горящей «Мерит» в пальцах (я снова начала курить, но только на работе). Восхождение на холм требовало таких невероятных усилий, что я падала на диван и просыпалась, когда Данте начинал греметь кастрюлями и сковородками, готовя ужин, который обещала приготовить я.

– Ты снова куришь, – спросил он однажды ночью в постели. – Да?

– Одну сегодня на работе выкурила.

– Волосы табаком воняют. Всякое желание пропадает.

Это ничего не меняло: после аборта я избегала секса. В единственный раз, когда это случилось, пенис показался мне вакуумным шлангом, желающим высосать нашу жизнь. «Я пока не готова», – сказала я Данте. Он ответил, что понимает и готов проявить терпение, а всю страсть направит на стихи и будет ждать от меня сигнала. Но через несколько дней он получил отказ от первого литературного журнала, не пожелавшего напечатать «Любовь/Нас», и начал хлопать дверцами и швыряться вещами. Глядя на меня, он качал головой.

– Вот лежат монсеньор Фрустрация и сестра Мэри Целомудрие, самые ненормальные жених и невеста Америки, – произнес он в ту ночь в постели.

Но Данте по-своему баловал меня, покупая мне цветы, травяные чаи и книги, которые я так и не смогла заставить себя прочесть. В конце января он просидел со мной восемь вечеров подряд, глядя по телевизору «Корни».

Мне ужасно хотелось рассказать, что я чувствую, но эти переживания были переплетены с другими младенцами – с моим братом Энтони-младшим, ребенком Риты Спейт и с моим собственным пребыванием в качестве зародыша в бассейне Грейсвуда… Я уже не сомневалась: секреты – единственный способ общаться с Данте. Я открыла ему всего одну тайну («Данте, я беременна»), и это стоило мне Виты Мэри.

Тогда же он написал новое стихотворение о женщине, которая уменьшила своего мужа и посадила его в птичью клетку.

– И в чем тут смысл? – спросила я.

– Это аллегория. Видимо, я пытаюсь сказать, что чувствую себя умаленным.

Не настолько умаленным, как Вита Мэри, подумала я. Но вслух произнесла только, что он обещал быть со мной терпеливым.

– Я терплю, – сказал он. – Но мне, черт побери, начинают надоедать эти слезы и сопли каждый вечер.

Я закрыла руками мокрое лицо.

– Я ничего не могу с собой поделать, Данте. Она росла во мне, я ее даже назвала!

– Назвала зародыш, – поправил Данте, – а не «ее». Зачем ты так с нами поступаешь?

– Извини, я знаю, что веду себя ужасно. Я исправлюсь.

Он массировал мне спину, чтобы меня перестало трясти. Когда он потянул наверх мою фуфайку и лизнул соски, мне удалось не закричать. Позже, между его оргазмом и его отходом ко сну, Данте пробормотал: