Увидев это – черной пастой по линованной странице, – я ясно поняла, что не смогу его бросить, даже ради дочки. Пока Данте меня любит, я – новая личность, Золушка, Фэрра, живущая с парнем, на которого вешается целый спортзал старшеклассниц. У меня есть работа, ежемесячные счета, нормальная сексуальная жизнь. Мои ноги подкашиваются от любви. Я слаба.

В «Наших телах и нас самих» говорилось, что некоторые женщины приходят с подругой для моральной поддержки.

– Алло, Тэнди, – сказала я. – Это Долорес, с работы.

– О, привет. – Слышно было, как она выдохнула сигаретный дым.

– Ты же свободна, да?

– Если ты насчет поменяться сменами, я не могу.

– Нет, я по другому делу. Хотела спросить, можно ли с тобой поговорить.

– О чем?

– Да так, ни о чем особенном. Можно по магазинам пройтись.

– Где?

– Да мне все равно. В том же Бёрлингтоне хотя бы. Просто, понимаешь… В универсаме всегда такая суматошная обстановка, а можно ведь сесть и поболтать. По-моему, у нас с тобой много общего.

– Я сейчас обедаю, – сказала она.

– О, ну, не буду тебя задерживать. Увидимся на работе.

– Ага.

Наутро после Рождества Данте загрузил «Фольксваген» вещами и привязал на крышу лыжи. Вчерашний день был тихим и тянулся бесконечно. Мне он подарил серьги с перегородчатой эмалью, маленького фарфорового кита и новую любовную поэму собственного сочинения.

Я хотела бы осыпать его тысячами драгоценных даров, но в своем смятении и обиде успела купить только один: пуховую лыжную куртку, красную, как кровь. Куртка словно надулась, когда Данте вынул ее из коробки и развернул.

– Извини, – сказала я.

– За что?! Отличная парка! Прикалываешься, что ли? Слушай, я еще могу все отменить и остаться здесь.

Я покачала головой.

– И не звони мне. Не хочу ждать телефонный звонок.

– Ладно, – согласился он. – Вернусь в понедельник в конце дня, зависит от трафика и погоды.

– Если ты передумаешь или у тебя хотя бы возникнут сомнения, ты обязательно должен мне позвонить, – сказала я. – Не удерживайся от звонка, если решишь, что все-таки хочешь ребенка.

– Слушай, – сказал он, – ты сейчас не в состоянии мыслить ясно. Доверься мне. Мы поступаем правильно. В том, что случилось, нет ничьей вины, но это аморально давать жизнь случайной ошибке только потому, что…

– Хорошо, хорошо, – перебила я. – Не нужно все это повторять.

Он притянул меня к себе.

– Знаешь, о чем я подумал? Нам надо пожениться где-нибудь на побережье, в Мэне, например. Давай этим летом? В июне или в начале июля?

Я смотрела, как его подбородок двигается вверх-вниз с каждым словом.

– Не знаю, – проговорила я. – Я сейчас ничего не знаю.

Чедли улетел во Флориду провести Рождество с семьей своей дочери. Весь день я пролежала в кровати, слушая шаги миссис Уинг над головой. Я знала, что если буду долго раздумывать, то не решусь это сделать.

Почти полное отсутствие волос у миссис Уинг меня испугало – я никогда не видела ее без черного паричка.

– Я как раз хотела выпить чашечку «Эрл Грей», дорогая. Входите, составьте мне компанию.

Мы выпили чаю на веранде. Под солнцем ее кожа просвечивала сквозь реденькие белые волосики, розовая, как внутренняя сторона ракушки.

– Миссис Уинг, – начала я.

Она подождала, пока я перестану плакать, накрыв мои руки своими.

Миссис Уинг продолжала крепко держать меня за руку и в приемной клиники. Мы были здесь одни.

– Я однажды думала, что беременна, – сообщила она. Я смотрела на хромированный подлокотник стула, разглядывая свое искаженное отражение. – Оказалось, ложная тревога. Мистер Уинг всегда надевал… профилактику. Он никогда об этом не забывал. Тогда нельзя было заявить, что не хочешь детей. Люди должны были думать, что вы пытались, но не получилось.

Пришла прикрепленный ко мне консультант с качающимся понитейлом.

– Вам лучше подождать тут, – сказала она миссис Уинг. – А я за ней хорошенько присмотрю.

Оперирующий врач оказалась женщиной, чью магнитофонную запись я слушала – она еще говорила, что не принимать противозачаточные означает принятое решение завести ребенка. Пока она бубнила, я смотрела на ее большие, в трещинах, руки. Она сказала, что лучше объяснить процедуру, как она будет проходить, чтобы у меня не было страха перед неизвестностью.

– У вас остались вопросы или можно начинать?

– Нет, – ответила я. – Я ненавижу себя за то, что делаю.

– Вы не готовы продолжать?

– Я готова продолжать. Я только хочу, чтобы вы знали – я ее очень люблю, хотя и делаю с ней такое.

Врач молча смотрела на меня.

– Давайте, – решилась я. – Я готова. Готова.

– Сейчас я вставлю расширитель. Хотите посмотреть, какой он?

Я покачала головой.

– Вопросы есть?

– Это больно?

– Не больно, но вы почувствуете давление, – сказала мне консультант. Глаза у нее были сочувственные, но когда она взяла меня за сжатые кулаки, ее руки были холодные, как медицинские инструменты.

– Сейчас я обезболю шейку матки новокаином, – произнесла врач.

Я представляла, что взвою, завоплю и остановлю процедуру, но я просто лежала без всяких эмоций и позволяла этому случиться. Мне представлялся Данте высоко на его горе, в блестящей красной парке на фоне белого снега и голубого неба. Однажды в постели, после занятия любовью, он рассказал, что ему больше всего нравится в катании на лыжах.

– Чистая, дистиллированная тишина, – говорил он. – Только шорох лыж. – Он коснулся моей руки и прошипел: – Шохх, шохх.

Я оказалась на склоне горы и увидела, как Данте вспарывает снежную целину, наслаждаясь шорохом лыж.

– Сейчас Кэрол начинает аспирацию. Это займет примерно пять минут.

Прибор гудел громче, чем мне хотелось, заглушая шорох лыж Данте. Тело ничего не чувствовало, даже обещанного давления.

Я где-то читала, что самки китов хорошие матери. Их детеныши рождаются хвостом вперед, и матери выталкивают их на поверхность сделать первый вздох. А мертворожденных они носят на спине, пока те не растворятся в воде и не сольются с океаном. Я не понимала, сон это или явь. Совсем близко ко мне оказался огромный мертвый глаз моей китихи, как в тот день, когда я к ней подплыла. Интересно, что клиника делает с тканями, оставшимися в трубке отсоса? Где упокоится Вита Мэри?