— Да, Натали. Я хочу еще. — При этих словах некоторые части моего тела начинают самопроизвольно подергиваться. — Сними с себя это тряпье, — тихо говорит он. — Я хочу видеть тебя.

Мы целуемся, и он начинает стягивать с меня футболку.

— Подожди… Я выключу свет, а то бьет прямо в глаза.

Энди приподнимает мне подбородок, так что я вынуждена встретиться с ним взглядом.

— Пожалуйста, Нэт, — шепчет он. — Дай мне посмотреть на тебя.

Мое желание тяжелым свинцом рушится вниз. Вяло и апатично, словно пятилетняя девчонка, поднимаю руки и жду, пока он осторожно снимет с меня футболку. Вздрагиваю, замечая его скорбный взгляд. На этот раз Энди, похоже, не знает, что сказать. Он пробегается руками вдоль моего тела: начиная с плеч и заканчивая кончиками пальцев. Он не отпускает меня. Мое прекрасное, волшебное, сказочное настроение превращается в сплошную муку: оно убито, уничтожено, растерзано и разорвано на тысячу мелких кусочков.

Высвобождая руки, я прикрываю свою наготу.

— Я, правда, ем больше, — оправдываюсь я. Похоже, мои слова его не убеждают. — Да, раньше я ела очень мало, у меня были проблемы, но сейчас я, правда, ем больше. Честное слово, — добавляю я, приседая к полу и пытаясь нащупать футболку. Но Энди откидывает ее ногой в сторону.

— Дело не только в этом, Нэт, — отвечает он ласково.

Я гляжу в зеркало и вижу там себя. Рядом с ним. У меня нездоровый вид. Я ужасно стесняюсь. Не могу придумать, что сказать.

— Набрать тебе ванну? — вдруг спрашивает он. — Похоже, тебе надо побыть немного наедине с собой.

— Нет, не надо, не беспокойся, я сама.

Энди несколько секунд колеблется, потом выпаливает:

— Тебе вовсе не нужно сдерживаться. Если хочешь, можешь поплакать.

Я едва удерживаюсь от смеха.

— Только не надо относиться ко мне, как к маленькой. А плачу я вот так! — И вдруг принимаюсь царапать свою тощую грудь. — Вот так!

Он стремительно отдергивает мою руку, — красные капли размазываются по коже, — и свирепо рычит:

— И чтоб я никогда больше этого не видел! Слышишь?! Никогда! Господи, Натали!

Оказывается, это так страшно — видеть, как мужчина приходит в такое бешенство, что даже не замечает, насколько комично выглядит со своим раскачивающимся членом. Но еще страшнее — когда понимаешь, что твоя собственная ярость так глубоко зарыта у тебя внутри, что единственный способ высвободить ее — это разодрать себя.

— О боже, — потрясенно шепчу я. — Что я наделала?

И тут из меня действительно начинают литься слезы.

Энди обрабатывает мои раны жидким антисептиком. Все это время я не перестаю громко рыдать.

— Я думала, быть худой — это хорошо! И я, я начала вызывать у себя рво-о-оту, — реву я. Да уж, не самый замечательный момент в нашей романтической истории.

— Что ж, — резко обрывает меня Энди, — придется прекратить. В этом нет необходимости!

Похоже, он сам в ужасе от своей бестолковости.

— Будто я сама не знаю! — невнятно бормочу я сквозь слезы. — Думаю, мне сейчас лучше пойти в ванную, если ты, конечно, не против.

Вымытая и одетая, чувствую себя немного лучше. Иду на цыпочках в кухню. Энди нашел, во что одеться, и теперь сидит за столом, читает газету и жует бутерброд с сыром. Заметив меня, он тактично улыбается.

— Как ты? — спрашивает он, поспешно вытирая губы и роняя бутерброд на стол так, будто хлеб весь в зеленой плесени.

Слабо улыбаюсь:

— Неплохо для психопатки. — Делаю паузу. — Ты ешь, не стесняйся. И не бойся — я не упаду в обморок. Я даже вроде как сама проголодалась.

— Неудивительно! — говорит Энди с благодарностью в голосе. — После таких-то упражнений!

Мы смеемся. Мы с ним сейчас больше похожи на пару одержимых маньяков, невольно попавших в переполненное, кишащее микробами метро в часы пик, чем на двух людей, только что славно потрахавшихся, — и не один, а целых два раза.

— Если я сделаю тебе бутерброд, ты его съешь? — спрашивает Энди, вытирая руки о джинсы.

— Ой! Н-ну да. Одна бровь Энди изумленно ползет вверх. — Смотря, с чем бутерброд, — добавляю я поспешно. Бровь чуть сползает вниз. — Без масла, — еще чуть вниз, — тонюсенький ломтик сыра и помидор, — вниз, — а хлеб обязательно серый, — бровь уже на обычном месте.

Я сижу за столом, наблюдая, как он сооружает бутерброд по спецпсихзаказу. Говорю себе: это прогресс. В конце концов, первый шаг к лечению арахнофобии — это показать арахнофобу фотографию хорошенького, миленького дитеныша-паучка, а ласкать здоровых, мохнатых тарантулов — это уже потом, гораздо позже. Возможно, Энди надо было сначала нарисовать мне маленькую булочку.

— Знаешь, Нэт, я считаю тебя такой привлекательной, что это даже неприлично. — Я жду. Чувствую, что сейчас последует «но». — Но уверенность в себе гораздо привлекательнее страха.

Вот вам, пожалуйста! Великая хартия под названием «Что с тобой не так».

— Я имею в виду, что это очень сексуально, когда ты требуешь то, чего тебе хочется. Жаль, что мне пришлось силой вытягивать из тебя это требование.

Энди кладет сэндвич передо мной, приоткрывая, словно банку сардин, чтобы я удостоверилась в отсутствии масла. Затем, облокотившись на стол, наблюдает, как я осторожно подношу его ко рту. Откусив крошечный кусочек, пережевываю не меньше сорока раз и только тогда проглатываю.

— Энди! — говорю я, переведя дух. — Можно тебя попросить не пялиться на меня, пока я ем. За такими, как я, нельзя наблюдать во время еды. Будет только хуже!

— Прости. — Энди потирает нос. — Ты же ведь не побежишь потом в туалет блевать, правда?

Я кладу сэндвич на тарелку, закрываю лицо руками и начинаю смеяться.

— В чем дело?

— Я… ну, — хриплю я. — Обычно о таких вещах за столом не говорят.

Определенно, какое-то разнообразие по сравнению с тем, как мужики обычно ведут себя после секса. Энди откусывает от своего сэндвича.

— Как ты думаешь, почему… почему ты это делаешь? В смысле, ничего не ешь. Или ешь, а потом блюешь?

Довольно долгое время я ничего не отвечаю. Хочу, чтобы меня поняли правильно.

— Это помогает мне блокировать разные вещи. Иногда, — добавляю я, — я себя ненавижу. Чувствую себя толстой и уродливой.

Он задает вопросы с неподдельным участием и безо всякого стеснения, и поэтому мне гораздо легче отвечать на них. Всякий раз, отвечая честно, я испытываю облегчение. Могу говорить все, что чувствую, зная, что меня не осудят. Это такая свобода, которую я мало с кем испытывала: даже Падди не исключение.

— Уродливой? — повторяет Энди, едва не подавившись. — Нэт. Если бы ты видела себя такой, какой вижу тебя я, ты бы представилась себе совсем в ином свете. Уж поверь мне.