— Говорила, — отвечает он. — И, судя по всему, она настроена решительно.

Как я и подозревала.

— А ты по-прежнему не одобряешь всего этого?

— Как я могу не одобрять свою собственную внучку? — громко кричит папа.

— Ой! Э-э, нет, просто в прошлый раз, когда мы с тобой разговаривали, я подумала, ты…

— Отнюдь! Я, наоборот, двумя руками «за»! Я думаю, поздка в Австралию, встреча с новой родней — это просто супер!

Я стараюсь не рассмеяться его нелепым американизмам. Не говоря уже о его бессовестном лицемерии. «Новая родня», скажите пожалуйста! В прошлый раз он был настроен подать на них в суд!

— А ты… ты сам не собираешься связаться с ними?

Папа кашляет в трубку.

— Думаю, что на данный момент это было бы весьма неразумно с моей стороны, — бормочет он. Своим тоном он дает понять, что дальнейшие расспросы на эту тему нежелательны.

Повисает пауза. Мое сердце бешено колотится, и я думаю: «Ну же, Натали, давай, скажи хоть что-нибудь». Но это все равно, что нырнуть с огромной высоты в холодный, темный, кишащий акулами бассейн. Презирая себя за слабость, мямлю:

— Ну, и как там мама?

— В прекрасном расположении духа. Как я уже говорил, — резко отвечает он.

Интересно, у него и правда сарказм в голосе или мне показалось?

— Она скучает по тебе…

Чувствую, как начинает дрожать подбородок.

— Как-то с трудом в это верится, — быстро говорит папа, — после стольких-то лет!

Я поспешно выпаливаю:

— И я — тоже!

На линии слышится какой-то слабый шум, после чего наступает тишина: словно папа собирался что-то сказать, но в последний момент передумал. Я жду, затаив дыхание. И когда он наконец подает голос, мне становится ясно: папа прекрасно понял, что я имею в виду, но сознательно решил сделать вид, что не понимает.

— Издеваешься, да? — вопрошает он. — Прости меня. Поживешь в Лос-Анджелесе — и чувство юмора уже совсем не то, что раньше.

Я сдаюсь. Похоже, у меня больше шансов дозвониться напрямую до Рассела Кроу. Разочарование полнейшее, и я боюсь даже открыть рот. Безмолвно жду, пока папа положит конец моим страданиям и закончит разговор, когда раздается его скупой и сжатый ответ:

— Натали, тринадцать лет назад, а также двадцать пятого декабря прошлого года я просил твою мать дать мне еще один шанс. Она отказала мне, дважды.

Подобно некоторым «живым» телешоу, мой мозг страдает врожденным запаздыванием между самим действом и его передачей. После того как папа открывает мне глаза на то, что уже дважды умолял маму принять его обратно, а она оба раза велела ему проваливать на все четыре стороны, мой разум затуманивается и я не могу придумать более связного ответа, чем: «О!» И лишь через минуту после того, как я кладу трубку, мои нейроны вдруг резко приходят в движение, и я принимаюсь хрипло бормотать: «Я ничего не понимаю». Я ничего не понимаю, я ничего не понимаю. Малибу, Хендон. Хендон, Малибу. Нет. Я ничего не понимаю. Зато понимаю, что мне просто необходимо сесть. Хотя с другой стороны, чувствую моральное обязательство продолжать стоять. Как это мама может не хотеть принять его обратно? Как это папа может хотеть вернуться? Он хотел вернуться обратно. Если бы не мама, у меня было бы все, о чем я мечтаю. Мой отец хочет вернуться обратно! Тяжело падаю на кровать. Она должна сказать «да», пока он не передумал. Она что, сумасшедшая? Хоть убей, не могу понять, с чего бы это папа вдруг решил бросить все: свою золотистую машину, беленький домик, зеленые пальмы, желтый пляж? С чего бы это ему добровольно отказываться от своего привилегированного статуса «бритта», практики в Беверли-Хиллз, пациенток-знаменитостей, голливудских тусовок, персонального тренера и Кимберли Энн, отделанной по индивидуальному заказу?

Ради Хендона! Ради этой помойки! Ради серой дыры на окраине Лондона, напичканной одноквартирными домиками-близнецами, у черта на рогах: слишком далеко от города, но не достаточно далеко, чтобы стать шикарным местечком или утонуть в зелени. Ради банального пригорода, где единственная уступка роскоши — маленький парк, усыпанный пустыми бутылками и пластиковыми пакетами; и где самая большая достопримечательность — огромные афиши блокбастеров. Он что, совсем спятил? Когда каждое посещение видеопроката станет мучительным напоминанием о том, чем он пожертвовал! Причем не просто симпатичной мордашкой — у Кей-Эй есть «целый ряд замечательных идей». Представляю, как она мчится по скоростному шоссе вдоль тихоокеанского побережья в своем надменно урчащем, черном «линкольне-навигаторе», со словами «УСТУПИ ПРИНЦЕССЕ» на номерном знаке. Эй, Принцесса, а как насчет того, чтобы уступить моей маме? Моей толстушке-маме, в ее вечной униформе-фартуке, — единственное, что осталось от статуса жены-домохозяйки (дом пуст, мужа нет, а всего хозяйства — лишь холодильник да кухонная плита). Моей маме, которая никогда не подписывала контрактов с киностудиями или телевизионными сетями. Которая до сих пор ездит в стареньком «ровере-метро». И которая всегда в курсе, если кто-то где-то что-то себе увеличит: «Вот я и говорю Сьюзан: что это Меллани Гриффит сделала со свом ртом?» — но при этом так же мало думает о том, чтобы обновить свою увядшую грудь, как и о том, чтобы сделать пирсинг на языке. Да уж, Принцесса вряд ли позавидует хоть чему-то из жизни моей мамы. Мои ноздри раздуваются, и, к своему стыду, я понимаю, что солидарна с Принцессой.

Помучившись еще немного, я сажусь в машину и еду в Хендон.

Мама, как всегда, рада мне. Усадив меня за кухонный стол, она спешит к холодильнику, выкрикивая информацию о его содержимом, словно какой-нибудь зазывала-лотерейщик:

— Шоколад! Йогурт! Картофельный салат! Жареный цыпленок!

— Я уже поела, — бормочу я сквозь сжатые зубы. Смотрю на ее строгую прическу (только она, со своими понятиями прошлого века, может до сих пор делать прическу). Злость пульсирует во мне толчками.

— В морозилке есть замечательная овощная лазанья собственного приготовления, — добавляет она умоляющим тоном. — Хочешь, я поставлю ее в духовку? Она очень быстро готовится.

Я игнорирую ее мольбу. В голове неожиданно всплывает картинка из далекого прошлого: мама, в одиночку устраивающая вечеринку с ужином. Вот она щедро раскладывает порции по тарелкам тощих, озабоченных калориями подруг и пытается заставить их нарушить режим: «Вы что-то совсем ничего не едите».

Я знаю, она делает это назло. Это вовсе не забота обо мне. Мама просто хочет, чтобы я была толще нее. Она хочет, чтобы я согрешила, — и тогда она почувствует себя обновленной. Насколько мне известно от Тони, мужчины совсем не такие по отношению друг к другу. Насколько я знаю, — опять же от Тони, — в такой ситуации они, скорее всего, сказали бы: «Посмотри на себя, ты, жирная сволочь». Да, мужчины двуличны иначе, но сейчас я искренне завидую их жестокой прямоте. Я слишком привыкла угождать другим, — ломать себя, скручивать в узел, чтобы никого не обидеть, — поэтому даже ради собственного выживания не могу назвать вещи своими именами, слова ирисками липнут к моему благовоспитанному языку. Думаю, с чего бы начать, но боевой клич: «Домашний торт с кремом!» прорывает шлюзы: