Магаффи и некоторых других современных ученых о том, что политика Эвергета II отличалась явным проегипетским уклоном. Эвергет действительно строил и украшал египетские храмы, как и его предшественники, и среди тех, которые еще можно видеть, пожалуй, здания, приписанные Эвергету, весьма заметны. В надписи в великом храме в Эдфу, который все рос, пока сменялись цари, помимо прочего, содержится описание значительных добавлений, сделанных седьмым Птолемеем. В его двадцать восьмой год (142 до н. э.), через девяносто пять лет после того, как первый Эвергет заложил первый камень в фундамент храма, состоялось официальное освящение храма. Но сам Магаффи признавал, что это «мало что доказывает». Также верно, что в надписях, найденных в некоторых других египетских храмах, сказано, как царь творил добро и исправлял зло. Асуанская стела упоминает филантропу, изданную Эвергетом II и Клеопатрой III (Супругой), в пользу храма Хнума Небиеб в Элефантине[628]. В Филэ найден небольшой храм, посвященный им богине Хатор[629]. В КомОмбо[630], в Мединет-Абу, в Дейр-эль-Медине, в Эль-Кабе сохранились развалины храмов египетских богов, свидетельствующие о том, что Эвергет II строил и восстанавливал их. Но то, что от его религиозных сооружений осталось несколько больше следов (может быть, случайно), чем от храмов его предшественников, едва ли доказывает, что он проводил более проегипетскую политику, чем они. В нашем распоряжении имеется петиция жрецов храма Исиды, находившегося на острове Филэ, адресованная Эвергету II и двум царицам в последние десять лет его правления, где они жалуются, что обязанность принимать царских чиновников и военачальников, которые посещали Филэ или проезжали через него по пути на юг, легла на их плечи тяжким бременем; а также у нас есть рескрипт монарха, датированный 118–117 годами до н. э., где он приказывает стратегу нома впредь избавить от нее жрецов[631]. Но это свидетельствует только о том, что александрийский двор при случае был готов положить конец злоупотреблениям, которые могли вызвать раздражение у влиятельной корпорации египетских жрецов. В Александрию наверняка прошения от частных лиц и ассоциаций стекались постоянным потоком со всего царства, и естественно, что сохранились именно те из них, которые получили царский ответ. Все цари династии понимали, что для государства полезно не раздражать туземных подданных в той мере, в какой это не противоречит реализации иных возможных целей.

В указе 118 года до н. э. содержатся положения, которые должны были защитить египтян или некоторые их категории от притеснений со стороны царских чиновников и обеспечить египетским жрецам возможность пользоваться полученными привилегиями. Но такие положения вполне могли быть продиктованы необходимостью как-то примирить местных жителей с вновь установленным порядком, а не какой-то систематической политикой в пользу египтян. Верно, что со времен Филопатора местный элемент в Египте постепенно набирал силу и прокладывал себе дорогу к высоким бюрократическим должностям. Но это сравнительное возвышение египтян, по всей видимости, объясняется естественными процессами, а не сознательной политикой царей. Конечно, по мере того, как возрастало влияние туземцев, все более настоятельной становилась необходимость умиротворять их, устранять злоупотребления, которые вызывали сильнейший гнев, расширять привилегии храмов и так далее. Но я не вижу никаких причин ни для заявления Магаффи, писавшего, будто политика Эвергета II, направленная на слияние греков с туземцами, была разумной и милосердной[632]; или для того, чтобы считать правильным мнение о том, что он вообще проводил такую политику.

Конечно, любовь Юстина к красному словцу в ущерб правде толкает современного читателя к тому, чтобы согласиться с противоположным мнением. Однако есть ли хоть одна причина отрицать, что в Александрии после возвращения Эвергета в 145 году до н. э. царил террор? Одно из прозвищ Эвергета — Какергат[633]. Его не назвали бы так без всяких оснований. Магаффи считал приписанные ему преступления слишком чудовищными, чтобы можно было в них поверить. Но, может быть, современный автор склонен судить, на что способна человеческая натура, по людям, которых видит в нынешнем западном обществе. В других условиях человеческая натура может принять такую форму, в которой моральные запреты, такие важные для нас, перестают существовать. Я хочу спросить любого, кому хорошо известно, что происходило во дворцах индийских раджей вплоть до недавних времен, найдет ли он что-нибудь невероятное в историях о Птолемее VII? Или, быть может, лучше провести параллель с княжескими дворами Индии XV и XVI веков. Мы видим, как высокий уровень литературной и художественной культуры, острый ум и практическая хватка идут рука об руку с нравственным уродством, вполне сравнимым с тем, о котором рассказывают, говоря о династии Птолемеев. Если Эвергет II был умелым хозяйственником — а он вполне мог им быть, насколько мы можем судить, — нужно представить его себе как человека, похожего на итальянского правителя эпохи Возрождения. Когда мы изучаем время правления поздних Птолемеев и Клеопатр, нам следует иметь в виду страшный разврат и кровожадность, которую живописуют такие елизаветинские драматурги, как Вебстер и Турнер, изображая жизнь этих кругов в современной им Италии. Рассказ о том, как Эвергет разрубает на куски собственного сына и посылает их матери в качестве подарка на день рождения, очень напоминает сюжет елизаветинской пьесы. И действительно, Спинелло, итальянский драматург эпохи Возрождения, счел, что эта тема прекрасно подходит для его пера, и вставил ее в пьесу «Клеопатра», которую опубликовал и посвятил епископу в 1540 году. Чтобы судить о том, что было возможно, а что нет в Александрии II и I веков до н. э., нам надо освободить разум от наслоений Лондона, Оксфорда и Дублина XX века[634].

В отношении Нижней Нубии Эвергет, как видно, придерживался политики брата и считал ее частью своего царства. В Дебоде найден наос из красного гранита, поставленный в храме от имени Эвергета, и еще один от имени Клеопатры[635]. В храме в Пселхисе (Дакка) Эвергет добавил пронаос, на котором по-гречески написано: «От лица царя Птолемея и царицы Клеопатры Сестры, Богов Благодетелей, и их детей, величайшему богу Гермесу, который также есть Паотпнуфис, и богам, почитающимся с ним в храме. Год 35-й»[636]. В нашем распоряжении имеется надпись пергамского Герода из Додекасхена, который еще командовал там в первые годы Эвергета: «От лица царя Птолемея и царицы Клеопатры Сестры, Богов Благодетелей, и их детей»[637]. Но теперь Герод уже получил повышение из диадохов в архисоматофилаки и стал называть себя не «Пергамским», а «Береникским», то есть он, вероятно, принадлежал к дему Птолемаиды, названному в честь Береники. Члены ассоциация, с которой был связан Герод, носят название баси-листов. В их списке большинство имен греческие, но встречаются и египетские.

Между возвращением