– То есть…

– То есть позвоню, пап.

Папа пошел обратно к машине, чуть сутулясь, упрямо не застегивая куртку, не оборачиваясь. И правильно. Я бы тоже не обернулась. Тем более что оборачиваться надо очень далеко – в то далекое лето, когда началась моя жизнь на этой земле. Ведь она началась в тот самый момент, когда мама села в автобус и увидела симпатичного, ясноглазого, с взъерошенными волосами… Таким он ей показался…

Дверь в подъезд открыл мне Саша, как будто стоял под дверью. Я даже не удивилась такому волшебству. Таинственные незримые нити, и мы по ним ходим, делая друг другу больно, притягивая друг друга, запутываясь, неожиданно разрывая эти нити…

– Привет! – сказал Саша.

Я пожала плечами – недавно здоровались и прощались.

– Не спится после дежурства? – спросила я и теперь уже точно увидела за только что посаженными в мерзлую землю чахлыми туями пошатывающуюся от собственного несовершенства фигуру.

Я не стала звать Мошкина подойти поближе. Всем и так было плохо: и ему самому, и папе, который издали наблюдал – дошел до машины обратно, но не сел в нее – за моим разговором с Сашей.

– Нет. – Саша поднял воротник. – Это твой отец? – Он кивнул на папу.

– Похож?

– Очень.

– Бывший.

– В смысле? – Саша от неожиданности даже закашлялся. – То есть как?

– Бывший. Ненавижу его.

Мошкин, видя, что я задержалась с Сашей, стал потихоньку выдвигаться из-за дерева. Я знала, что на это уйдет вся его решимость. И он будет страдать издалека. И все равно ему придется пройти этот путь. Придется отвыкать от того, что рядом, пусть и на шаг впереди от него, всегда была я. С пятого класса, с тех пор как Мошкин перестал играть в машинки и, оглянувшись, увидел, что мир прекрасен, потому что в нем есть я. Он мне об этом никогда не говорил, потому что не умеет разговаривать.

Я снова взглянула на Сашу. На улице у него мгновенно проступил румянец. Приятное свойство… Наверно, вот так же, как сейчас мне от Саши, маме не хотелось когда-то отходить от Сережи Веленина, а хотелось только смотреть в его глаза, слушать его и даже рассказать о своем самом сокровенном… Я с подозрением взглянула на Сашу. Никто мне не обещал, что он лучше моего папы. Нет. Я не поддамся. А румянец так быстро проступает у людей с крепким здоровьем или у психов.

Я все-таки оглянулась на папу. Видя это, он тут же рванулся ко мне – так, как мог мой папа себе позволить рвануться. Сохраняя собственное достоинство и одновременно пытаясь успеть, пока я не скрылась в подъезде. Я бы и скрылась, но наперерез мне неслась, почему-то сильно прихрамывая, Нелли Егоровна с Алисонькой на руках, совершенно голой и несчастной – на ней не было ни куртки, ни шапки, ни ботинок. А впереди мчался грязный, мокрый, довольный всем Веня и громко тявкал.

– Она!!! – крикнула Нелли Егоровна и ткнула в меня пальцем, промазала и попала с лету в Сашу, но даже не заметила этого. – Она! Все из-за нее! Веня!.. Ну подожди же ты!.. Проклятый… Я ведь тебя поймаю и… и… выброшу… – тяжело дыша и все так же прихрамывая, она шла за Веней, проваливаясь пухлыми золотистыми сапогами в тяжелый, грязный, нечищеный снег.

Саша засмеялся, папа, опять отступивший назад, лишь ошарашенно развел руками. Я видела, как приоткрылась задняя дверь машины и крокодилья морда подергала папу за полу расстегнутой куртки.

Я могла бы подойти к папе и сказать: «Я тебя люблю, ты же знаешь. И никуда от этого ни мне, ни тебе не деться».

Но я не подошла.

Я могла бы сказать Саше:

– Я чувствую, что это навсегда или, по крайней мере, очень надолго. Ты – то, что надо.

Но я не сказала.

Я могла бы позвать Мошкина и хотя бы поцеловать его на прощание в щеку. Ведь больше у него такого случая не будет.

Но я не позвала Лешу, пожалела.

Я хлопнула три раза подряд в ладоши, как всегда делала, чуть присела, и счастливый Веня с размаху прыгнул мне в руки.

– Выбрасывать? – спросила я Нелли Егоровну, раскачивая изо всех сил Веню и кивая в сторону помойки.

– А-а-а… – завыла несчастная хозяйка мосек и, выпустив на грязный снег Алисоньку, пошла на меня, широко расставив руки. – Золото мое…

Я была практически уверена, что она говорит это не мне, но на всякий случай, протянув ей Веню, отошла подальше. Нелли Егоровна погрозила мне кулаком и обернулась на Алисоньку, которая независимо трусила в другую сторону от помойки.

– Можно вот эту выбросить, – сказала я. – Одной моськой меньше – легче жить.

Саша молча улыбался, наблюдая всю эту картину. Папа, закрыв наконец заднюю дверь, из которой все пыталась высунуться крокодилья морда, тоже приветливо махнул рукой, видя, что обстановка разрядилась. Махнул и раз, и два… Мол – вот так все, ага… вот… А тут и Леша Мошкин смело выдвинулся из-за дерева и не сделал больше ни шага, так и стоял, зачем-то задрав одну руку и замерев, забыв ее опустить.

Я посмотрела на небо, по которому с бешеной скоростью неслись рваные облака. Никак ветер не мог разогнать серую смурь, снова и снова застилало. Так и не показалось за день солнце и уже собралось садиться – время пришло. Но из обрывков серого и грязно-коричневого проглядывали и снова скрывались кусочки голубого неба. Раньше бы я обязательно загадала – вот если увижу сейчас хоть краешек солнца, хоть один луч, перед тем как оно сядет, то… Или – вот если досчитаю до пяти и не скроется единственная полоска чистого неба под мутной пеленой облаков, то… Но я не стала загадывать. Все равно всё будет не так, как мы думаем. И завтра, когда мама вернется, будет уже совсем другой день. И другая жизнь. Я могу лишь предполагать какая. И кто в ней будет. И кого я буду любить.

Я вдохнула свежего влажного воздуха. Если бы я точно не знала, что завтра – первый день, только самый первый день календарной зимы, я бы подумала, что пахнет приближающейся весной. Но нет. Просто сильно потеплело, намело и сразу все растаяло. Просто остро, сильно натянулись эти таинственные нити между всеми, кто любит меня и кого люблю я. Просто невозможно все решить сейчас, а что-то и не надо решать. В мире есть тайный закон любви и нелюбви, мощный, несправедливый, непонятный, который действует независимо от нашей воли и желания.

Я все-таки махнула папе рукой в ответ. Так, ничего особенно не имея в виду. И взглянула на Сашу. Молча. Но он меня услышал. Улыбнулся, взъерошил волосы…

А Леша… Он уже ушел. Я видела, как по двору удаляется нелепая высокая фигура, в длинноватой синей куртке, загребая ногами, перекосив плечи на одну сторону… Вообще-то Леша – спортивный и красивый парень. Перекосила его отчаянная любовь, надеюсь, что временно.

Если бы я знала, что написано в тех склеенных страницах, я бы, наверное, поступила как-то по-другому. Но я понимала – мама писала, когда ей было очень больно, когда она была одна со мной, маленькой, и потом заклеила все эти страницы. Не вырвала, а заклеила. И они остались – как напоминание, как предупреждение мне… Так, наверное.