Кстати, я вспомнил, что Александр I тоже говорил и думал не по-русски, а по-французски. В трудную годину 1812 года ему, набожному христианину, вдруг захотелось попробовать прочитать Библию на русском языке, но ему разъяснили, что Библии на русском просто не существует. В Петербурге была Библия только на церковнославянском, и даже её издание было осуществлено в последний раз в 40-х годах XVIII-го столетия во времена Елизаветы – сестры его прабабки. Библия в Зимнем Дворце имелась только на немецком. Ее привезла с собой в Россию его бабушка Екатерина. Свершилось чудо, и после выдворения французов из России усилиями самого императора было предпринято издание Библии на русском языке.

Спустя год, в 1814 году, Александр I был уже сам в покоренном Париже со своим войском и пасхальные дни праздновал вместе с союзниками. К его изумлению в тот год Пасха отмечалась по календарю в один и тот же день всеми тремя христианскими конфессиями. Он воспринял это как знак свыше, и ему пришла в голову мысль об объединении церквей, которая, впрочем, так и не нашла воплощения.

Вместе с Александром I в Париже находился молодой гусар Чаадаев, которому в голову приходили мысли, подобные императорским. Он не стал дослуживаться до высоких чинов, а неожиданно для всех подал в отставку, продал все свое имущество и уехал путешествовать по Европе. Пушкина, который так мечтал поехать с Чаадаевым, в Европу не пустили с формулировкой, что каждый русский дворянин имеет право ехать куда угодно, но государю это было бы неприятно. Пушкину отказали, как потом оказалось, навсегда. Так же полагали, что и Чаадаев больше никогда не вернется. Но произошел редчайший случай – пожалуй, впервые в истории России русский дворянин, надышавшийся свободой Европы, возвратился после 4-х лет отсутствия. В России уже правил новый император Николай I, и все декабристы, к коим относил себя и Чаадаев, были сосланы в Сибирь. В состоянии философского созерцания Чаадаев уединился в имении родственников от всех и вся. Он написал восемь философических писем, обращенных к некоей госпоже. Их читали в списках только близкие ему люди. Пусть и не сразу, но удалось обойти двойную цензуру – еще и духовную – и издать в журнале «Телескоп» без указания имени автора только первое письмо, переведенное на русский. Разгорелся невиданный скандал. Журнал закрыли, наказали всех, от редактора до цензора, а самого Чаадаева высочайше объявили сумасшедшим. Запретили издание любых печатных отзывов на это письмо.

За что же такая немилость к герою войны, светлейшему уму России, человеку, как считалось в свете, высочайшей чести и совести? Пушкин обращался к другу Чаадаеву со словами: «товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна…» и т. д. Однако Россия не вспряла и Чаадаева не поняла. Почему? А как же могло быть по-другому! Он считал источником зла и варварства в России не наших дураков и дороги, а наше православие. Оно виделось ему разъединяющей стеной между Россией и цивилизацией. Он писал: «Уничтожением крепостничества в Европе мы обязаны христианству. Но почему в России христианство не имело таких последствий? Одно это заставляет усомниться в православии, которым мы так кичимся». Чаадаев подчеркивал, что русский народ попал в рабство лишь после того, как стал христианским.

Кстати, Чаадаев отвечал и на вопрос нашего с сеньором Росси спора о причинах падения Древнего Рима. Чаадаев считал, что общепринятая точка зрения, будто падение Рима произошло вследствие развращения нравов и деспотизма, не совсем верна, поскольку был уверен, что в этой всемирной революции погиб вовсе не сам Рим, а целиком вся древняя цивилизация. Значит, не империя погибла, а погибло и вновь восстало человеческое общество, но уже с новым нравственным законом под названием «христианство». А Россия? Россия, по мнению Чаадаева, стоит как бы вне времени. Всемирное воспитание рода человеческого на Россию не распространилось, поскольку идеи долга, справедливости и порядка в России не было. Мы, россияне, как считал Чаадаев, сумели пренебречь всеми удобствами жизни. Единственная перспектива России, по его мнению, это стать частью западной цивилизации, основанной на католическом рационализме, а идея христианского единства может повести Россию по пути нравственного и культурного прогресса. Католицизм и православие, по его мнению, это две модели идеологии. Он был убежден, что над Россией довлеет тяжелое наследие Византии, поскольку опыт времени для россиян не существовал. Чаадаев упрекал Россию в том, что ничего за долгие годы мы сами в области воображения не сумели создать – лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь. Как точно он тогда сказал! Как актуально это у нас даже сейчас. Мне всегда казалось, что Чаадаев в своих письмах не акцентировал внимание на букве закона, которая довлела над праздной жизнью в Древнем Риме, а затем в христианскую эпоху возродила западную цивилизацию. А у нас? У нас с одиннадцатого века главенствовал не латинский закон, у нас была византийская благодать, то есть помощь, ниспосланная свыше. Как выражался один митрополит: нам нужна была стабильность. Лучше стабильно находиться в рабстве, чем стремиться к преобразованиям, грозящим нестабильностью. Мы, оказывается, были сильны духом, а не буквой закона.

В совершенстве владея французским языком, Чаадаев, тем не менее, старался вести свою переписку с друзьями по-русски и просил даже Пушкина «писать ему на языке его призвания». Однако Пушкин писал ему письма только по-французски. Пушкин никогда не был за границей России и тем не менее писать по-русски отказывался, он хотел говорить с Чаадаевым на языке Европы. «Он мне привычнее нашего» – писал Пушкин в ответ.

Мысль о любви Пушкина к французскому возвратила меня с небес на землю, и я вдруг вспомнил, что моя учительница французского, услуги которой много лет так старательно оплачивал мой отец, в ближайшее время должна была прилететь в Ниццу. Я сам пригласил ее в гости, купил билеты, забронировал гостиницу, исполняя волю отца, который очень тепло относился к ней.

Письмо, касающееся организации досуга Эллы Андреевны, я получил от нее по интернету. Оно, кстати, тоже было на французском. Ее как филолога очень интересовали подробности проживания на Ривьере русских писателей Бунина и Сухово-Кобылина. Чтобы не прослыть в ее глазах невеждой, мне пришлось прочесть путеводитель, и к тому же в библиотеке отца я наткнулся на книгу под названием «Грасский дневник» Галины Кузнецовой, подруги Ивана Бунина. Кто-то оставил на ее полях аккуратные пометки, как раз касающихся весьма удививших меня взглядов великого русского писателя, лауреата Нобелевской премии, на вопросы нашей религии. Иван Бунин, ярый враг большевизма, неожиданно откровенно высказался о «светлом» православии. Он выразился так: «Все в нас мрачно. Говорят о нашей светлой, радостной религии. Ложь. Ничего так не темно, страшно, жестоко, как наша религия… Черные образа, страшные руки, ноги. А стояние по 8 часов, а ночные службы. Нет, не говорите мне о «светлой» милосердной нашей религии. Да мы и теперь недалеко от этого ушли… Самая лютая Азия». Каково сказано поборником русского образа жизни, сохранившего его даже во Франции. К счастью, я был далек от этой темы и молил Богов, чтобы сеньор Росси не докучал мне этим больше.

Хозяин дома, обещавший быстро вернуться, действительно не заставил себя ждать очень долго, чего не сказать про злосчастный буйабес. По возвращении он был так же улыбчив и добродушен, как и прежде, точнее, старался быть веселым, и у него это неплохо получалось. Он долго чиркал спичками, раскуривая новую сигару и, извинившись за задержку, задал мне вопрос на другую тему, однако на сей раз он развел руками ровно настолько, насколько ему позволил сделать это двубортный в полоску пиджак, пошитый, как мне показалось, слишком узко в талию. Впрочем, что касается моды, то по замечаниям великих кутюрье итальянцам было неведомо чувство меры.