Дино искал во мне согласия и понимания. Но я лишь бездумно качал головой, стараясь скрыть свое невежество в вопросе веры.

– Согласитесь Дэннис, что католики приложили много усилий к тому, чтобы убедить русских ортодоксов принять грегорианский календарь, который подразумевал, что Земля круглая и вращается вокруг Солнца, тогда, как юлианский предполагал, что Земля плоская. Я убежден, что разум когда-нибудь победит. В средневековье бытовало такое мнение, что никто кроме католиков не примет новый календарь, потому что никто не хотел попадать под влияние папы римского. Но постепенно после католических стран Германия приняла новый календарь в 1700 году, Англия в 1752 и наконец даже греки в 1924. У вас, у русских, в 1830 году особый комитет Академии наук высказался за принятие грегорианского календаря, но министр народного просвещения высказался «против», обосновав свои действия невежественностью российского народа. Ваш царь Николай I с его мнением согласился.

Я не хотел, чтобы мою кривую ухмылку итальянец воспринял как несогласие с его словами, поэтому низко опустил голову, но так, чтобы у Дино не возникли подозрения, что я задремал. Дино прокашлялся и, отпив глоток коньяку, и слегка изменив тембр голоса, продолжил:

– Полагаю, что аргумент невежества народных масс в России сейчас не является актуальным. Но оказывается, вся проблема русской ортодоксальной церкви кроется в отношении к тем же иудеям, точнее, к их празднику Пасхи. Дело в том, что с принятием грегорианского календаря произошла реформа так называемой «пасхалии», сложной системы расчета календарного дня проведения главного праздника у христиан. Ваши ортодоксы против того, чтобы из-за перехода на новый календарь появилась пусть даже редкая, но все же возможность проведения христианской Пасхи раньше или в один день с иудейской. А посему до сих пор католическая пасха, как правило, опережает ортодоксальную, и случается, даже на целый месяц. Поверьте, Дэннис, у всех небезразличных к вере людей разных конфессий и даже у атеистов это по сей день вызывает непонимание.

Дино закончил фразу и так глубоко затянулся, что закашлялся и уронил сигару на паркет. Подняв ее, он резюмировал сдавленным голосом:

– Всем сказанным я хотел проиллюстрировать мнимую индифферентность историков к мировой религии.

Я не знал, что ему сразу ответить. Во всем ли я был с ним согласен? Пожалуй, нет. Слава Богу, что я обратил внимание на лежащий на отдельной полке толстый старинный фолиант, отделанный по корешку кожей, на котором золотом было ярко пробито на латинском: «Ammian Marcellin. Res Gestae». Последнее слово в переводе на русский означало «деяния». У нас эта работа почему-то называется «Римская история», и я, к своему счастью, неплохо ее знал. Я поднялся с кресла и подойдя к шкафу с книгами, взял этот увесистый труд в руки.

– Знаете, Дино, я во многом готов с вами согласиться. Даже позиция Гиббона о причине падения Римской империи мне очень близка. Правда, я склонен, говоря о причинах гибели империи, винить во всем не столько христиан-иудеев, сколько идею их отцов церкви, направленную на последовательное разрушение понятия святого слова для древних римлян «disciplina». С одной стороны это божественное слово обозначало обычный школьный предмет, такой, например, как грамматика или риторика, а с другой стороны, обучение этому предмету достигалось только послушанием. В этом и состояло второе значение слова «дисциплина». Это двойное понятие в Риме приобрело огромную важность и было обожествлено под именем «дисциплина». Вспомните, Дино, что говорил Вергилий: «Римлянин! Ты научись народами править державно». Отцы церкви сразу поняли, в чем сила державности, и постарались подменить в легионах послушание в «дисциплине» христианским инакомыслием, разрушающим стройные ряды легионов. У моего отца в его коллекции римских монет был один редкий экземпляр с изображением персонифицированного божества под именем «Дисциплина».

– Хорошо. Но разве богиню Дисциплину повалили на колени не монотеисты в лице иудейских христиан?

– Не все так однозначно, Дино, – я пытался рассуждать доходчиво, не давая повода упрекнуть меня в импульсивности в суждениях. – Я не случайно взял в руки именно эту книгу, – и я протянул ее хозяину. – Знаете, когда-то в ней я натолкнулся на прелюбопытное прижизненное наблюдение историка IV века Аммиана за душевным состоянием римской просвещенной знати. По этим его наблюдениям я понял, о чем думали богатые жители Рима, еще совсем не зараженные идеями христианства. Рим еще продолжал блистать роскошью и жил интересами языческих пристрастий своих граждан. Так вот, Аммиан Марцеллин, язычник по убеждениям, побывав однажды в Риме, был поражен, как резко изменились нравы «сильных мира сего». Он писал, что даже те дома, которые в прежние времена славились любовью к наукам, были погружены в забавы бездельной праздности, с точки зрения историка, позорной. Он заметил, что они перестали приглашать домой философов и риторов, их место заняли певцы и мастера потешных дел. Что его поразило в первую очередь, так это то, что почти все библиотеки были заколочены, как гробницы. Ему не нужно было тогда быть пророком, чтобы предположить, что ждет эту империю в будущем, если люди высокого общественного положения изменили своим привычкам к метафизическому познанию мира.

– Звучит довольно актуально, – Дино протянул руку, чтобы принять от меня эту книгу. Он произвольно открыл ее с явным намерением в чем-то мне возразить. Но в этот момент тяжелая деревянная дверь в кабинет медленно приоткрылась ровно настолько, чтобы в проем смогла протиснуться черная лаковая туфля хозяйки дома.

– Милый, – услышал я низкий хрипловатый голос Моники, который зазвучал фальцетом, едва она вдохнула едкий дым сигары: – О нет, это чудовищно!!! Бедный Дэннис! Невозможно войти в комнату! Когда же ты вынешь свой вонючую дрянь изо рта, милый? И надеюсь, ты намерен одеться к обеду?

Дино беспокойно опустил голову, затем развернулся к зеркалу, желая, по-видимому, убедиться, что он стоит перед ней не в костюме Адама. Его живая мимика и безмолвный жест руками выражали недоумение.

– Нет-нет, не пойдет, – настаивал дамский голос за дверью. – Хотя бы переодень рубашку и смени туфли.

– Хорошо, я все понял, дорогая, – Дино повернулся ко мне и со вздохом сожаления произнес: – Прошу прощения, Дэннис, я на пару минут! Женщины! – он смешно дернул плечами. – Скоро в собственном доме мне запретят курить. И это называется Франция? Свобода, где ты?

Хозяин, слегка кивнув головой, спешно покинул изрядно прокуренное помещение, прихватив с собой по рассеянности книгу Марцеллина. Ну пару – не пару, а минут десять я мог остаться наедине с собой, чтобы осмотреться и поразмыслить о сказанном. Едва за ним закрылась дверь, я облегченно вздохнул, поскольку не мог предположить, что здесь в Ницце мне придется в разговоре с итальянцем касаться темы русской православной церкви, и оказался, откровенно говоря, совсем к ней не готов.

Хотя, если поразмыслить в спокойной обстановке, то стоило признать, что Дино был прав в том, что если ты пытаешься себя позиционировать в качестве человека, сведущего в коллизиях мировой истории, то хочешь – не хочешь, а должен разбираться хотя бы в общих чертах в вопросах православия. История первохристианства меня, безусловно, интересовала всегда, но с тех пор, как я еще студентом внимательно изучил работу профессора МГУ Преображенского «Тертуллиан и Рим», которая была доступна в нашей университетской библиотеке даже в советские времена, я стал относиться к православию скептически. Петр Федорович Преображенский был внуком Петра Алексеевича Преображенского, блистательного переводчика первохристианских текстов и писателя. Он был репрессирован в годы войны и реабилитирован посмертно только в 1956 году. Помню, в студенческие годы мне безумно не нравился его тяжелый и заумный стиль, но то, что касалось его рассуждений об истории первохристианства и отношения к ней Русской Православной Церкви, я хорошо запомнил. Именно по этому вопросу профессор Преображенский для меня был предельно ясен и прост. Он считал, что православная церковь не создала свой тип истории христианства и утверждал, что существует только два типа конструкций по истории христианства – католический и протестантский. Что до русской православной церкви, то он сравнил ее с гоголевской невестой, которая была уверена, что если взять немного умеренного протестантства и столько же умеренного католичества, то получится смесь искомой истины. Этот профессор считал, что мечты русского философа Владимира Соловьева о соединении во времени трех христианских церквей останутся только мечтами, поскольку со стороны православия соединяться просто нечему.