Помню, в детстве бабушка отвесила мне трескучий подзатыльник и обозвала Иродом за то, что я отказался пить, да еще и на ее глазах вылил из большой алюминиевой кружки пенистое парное молоко, которое только что приняли из-под пятнистой молодой коровы, обыкновенно пасущейся невдалеке от нашей дачи. В оправдание я сказал, что это не молоко, а в мою кружку только что как мне казалось, написала, корова, что теперь стояла в хлеву по колено в пахучем навозе. Я плакал навзрыд и пытался объяснить, что до этого всегда пил молоко только из стеклянной пол-литровой бутылки, и оно никогда не было теплым. «Дурак, тебя Бог накажет», – сказала бабушка, расплачиваясь с хозяйкой коровы за вылитое наземь молоко. Я затаил на нее обиду и, оставшись наедине, бросил ей в лицо, что ее Бог, которому она украдкой молится по вечерам в углу у иконы, был еврей и все его апостолы – и Павел, и Петр, и Иоанн, и Мария тоже. Во всяком случае, так говорили старшеклассники на переменах, куря в туалетах, а они-то знали многое из того, о чем взрослые предпочитали умалчивать. «Кто же тебе такое смел сказать?» – возмутилась она не на шутку. А потом горько заплакала, утирая подолом слезы. Она со мной в тот день долго не разговаривала и все причитала: «Иуда, ей-ей, Иудушка. Зачем наводить вздумал напраслину, Господи Иисусе. Что он тебе плохого сделал, чтобы ты на него клеветал?» Мне до сих пор становится совестно за содеянное, хотя прошло целых двадцать лет, однако прощения у нее я не просил. Но и подзатыльников бабушка мне больше никогда не отвешивала.

Подойдя к большому библиотечному окну с широким подоконником, через которое открывался моему взору прекрасный вид на парк, я мысленно помянул добрым словом Владимира Соловьева за то, что он, блистательный переводчик работ философа Канта, сумел впервые в истории России поставить на русский язык всю философскую терминологию. Обидно, что она у нас в России сложилась только к концу XIX века. Тяжело признаться кому-нибудь из французов, что первый философ России Петр Яковлевич Чаадаев, написавший свои знаменитые философические письма, мог и смел изложить их только по-французски и только в формате письма, обращенного к некоей даме, а не написать сразу свой трактат, как это давно делалось в Европе. Философ в стране дофилософской по-другому поступить просто не мог. Тогда откуда ранний Пушкин мог познать философию? Может быть, Пушкину в лицее преподавали азы этой науки? Совсем нет, да и ему до этого не было дела! Говорят, что Пушкин в юности слыл озорником. Это не совсем так. Он слыл заядлым матершинником и бабником. Этот озорник научил всех лицеистов ругаться матом. Но однажды, как говорят, произошла удивительная и счастливая случайность: умница Чаадаев, служивший в Царском селе в гусарском полку, посещая жившего там историка Карамзина, познакомился у него с Пушкиным.

Я всегда хотел понять, откуда у беззаботного гуляки Пушкина уже в юности появилась такая мудрость в суждениях. Даже Иисус Христос, обладающий от рождения даром предвидения, нуждался в молодые годы в знаниях, за которыми и отправился в святые места Египта. Я с детства слышал, что герой Отечественной войны 1812 года гусар Чаадаев оказал огромное влияние на Пушкина. Но что это значило?

Чаадаеву самому во время знакомства с Пушкиным было всего-то двадцать два года. Правда, в семнадцать лет он уже закончил университет и вынужден был воевать с французами, которых привел в Москву Наполеон Бонапарт. За четыре года молодой безусый гусар проскакал верхом на лошади под пулями неприятелей от Москвы через всю Европу вплоть до Парижа. Дружил он с великим князем Константином, любимым братом императора Александра, который мог стать при желании русским императором в 1825 году. С Чаадаевым водить дружбу мечтала тогда вся блистательная молодежь Петербурга, потому что он был большим умницей, имел прекрасное воспитание и университетское образование, превосходно говорил не только по-французски, но и по-английски. Был внуком известного историка князя Щербатова и держался в стороне от праздной элиты. Зачем ему был нужен какой-то Пушкин, которому только-только исполнилось семнадцать лет? При дворе императора Александра тогда считалось, что Чаадаеву уготовано блестящее будущее. Пушкин вообще мало чего тогда хотел знать и учился в лицее, скажем мягко, не блестяще. Ругался, правда, он виртуозно. Любил и хорошо знал французский язык, но это было не главное. Допустить мысль, что Чаадаев в общении с Пушкиным желал практиковать с ним свой французский, было бы наивным заблуждением.

Тогда что? Ну не по девкам же они и впрямь вместе ходили? Конечно, нет! Если с Чаадаевым, богатым рослым красавцем, возведшим свое искусство одеваться до совершенства, искали знакомства все девицы Петербурга, то на юного Пушкина без сдержанной брезгливости никто из слабого пола тогда и не смотрел, кроме крепостных девок. Он был родом из небогатой дворянской семьи, совсем не большого роста и к тому же не обладал славянской внешностью. Его черные, вечно немытые вьющиеся волосы и длинные грязные ногти вряд ли могли нравиться Чаадаеву, одевающемуся, как лондонский денди. Может, дело было в том, что Чаадаев, привыкший с легкостью держать верх над своими сверстниками и по уму, и по знаниям, и по гусарской доблести и чести, почти не умел ругаться матом или просто браниться. Похоже, этому-то его и мог научить Пушкин и часто делал это в блистательной стихотворной форме, что поражало воображение Чаадаева и смешило до чертиков. Пожалуй, он сразу оценил способность Пушкина виртуозно владеть силой слова. Уже тогда Чаадаев нескромно мнил себя российским пророком, а Пушкину он склонен был даровать роль языка и глашатая своих идей. Он понял, что только вместе они смогут изменить Россию.

«Счастливый баловень Венеры», как сам Пушкин называл себя, писал о Чаадаеве: «Он меня поворотил на ум». Чаадаев в годы жизни в Царском Селе был серьезно увлечен идеями английского философа Джона Локка, отца западноевропейского либерализма, особенно его «Двумя трактатами о правлении». Именно Чаадаев обучил Пушкина философии и привил ему идею главенства закона с принципом разделения властей. Уроки Чаадаева не прошли даром, Пушкин неожиданно преобразился и окреп умом, а слава лицейского поэта, подкрепленная его одой «Вольность», просто взорвала Петербург. Чаадаев лично познакомил Александра I с лирикой молодого поэта и его одой, которая изумила императора. И действительно, как можно было уже в восемнадцать лет написать поэтическое произведение, которое предопределило будущее не только самого Пушкина, но и всей России? «Чему их там учат в лицее», – вопрошали бдительные придворные. Ода «Вольность» оказалась под запретом, и только Герцен в своем журнале через много-много лет опубликовал это стихотворение. Пушкин в это самое время написал и свою «прекрасную шалость» под названием «Гаврилиада», от которой митрополиты и архимандриты православной церкви пришли в ужас и пригрозили поэту смертью, если смогут доказать его авторство. Репутация «афея», то есть атеиста, надолго закрепившаяся за Пушкиным, раздражала императора Александра, а затем и Николая. Последний потребовал от Пушкина письменного признания в авторстве «Гаврилиады». При их личной встрече Николай был изумлен глубиной религиозных познаний Пушкина и назвал его умнейшим человеком России. Однако даже он не мог гарантировать Пушкину долгую жизнь, если его внеконфессиональные религиозные убеждения стали бы достоянием какого-нибудь другого лица, понимая, что месть православной церкви будет беспощадной. Ровно сто лет эта поэма была под жестким запретом цензуры – вплоть до 1917 года.