Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А еще нужно наколдовать принцессе корону и длинную мантию, — Хадя смеется, обнимает меня за шею, потом поворачивает голову и начинает вырываться. Я не понимаю причину внезапного ее сопротивления, отпускаю малышку. Она убегает.
— Хадяя… — последние буквы застывают у меня на губах. Сердце последний раз пускает кровь по венам и замирает. Трусливо хочется развернуться и спрятаться, переждать часик-два, зная, что любая буря рано или поздно утихнет. "Буря" в лице Давида, а подхватывает Хадю именно он, кружит, сажает на согнутый локоть, нацелена конкретно на меня. Он подходит с дочерью к нам. Сначала холодно смотрит на бабушку, у меня от его взгляда холодеет все внутри, но наивно верю, что все обойдется. Обращает теперь на меня внимание. Смотрит чужим, отстраненным взглядом. Лицо ожесточается, уголки губ печально опущены вниз. Я кожей чувствую его отчужденность, его разочарование мной. Слышу режущий по нервам треск чаши нашего доверия друг к другу. Делаю шаг в его сторону, он незаметно назад, я замираю, руки безвольно опускаются вдоль тела. Головой понимаю его поведение, а сердце от боли сжимается, все внутри сводит от боли, от которой невозможно избавиться.
Смотрю на Хадю умоляющим взглядом, чтобы она именно сейчас, в столь нужный для меня момент, заговорила. Волшебства естественно не происходит.
— Если вам больше здесь делать нечего, мы можем вернуться в гостиницу, — этот тон показательного равнодушия бьет меня под дых, открываю рот в попытке хватануть воздух, а не получается. Смотрит, как задыхаюсь, ничего не делает, просто наблюдает за моим удушьем.
— Давид… — бабушка Тамара пытается тоже к нему подойти, он делает еще шаг назад, отрицательно качнув головой. Ее взгляд мечется между мной и им, Хадя начинает хмурится, теребит отцовский воротник рубашки. Я все же делаю глубокий вдох, беру себя в руки. Он же адекватный, выслушает меня, поймет меня.
— Давид…
— Мы поговорим потом, — опускает Хадю на пол, поправляет на ней одежду, берет за руку, не дожидаясь меня и бабулика, уходит.
— Пиздец, — вырывается у меня.
— Это еще мягко сказано, — вздыхает бабулик, тем самым подтвердив мои самые худшие опасения. Давид предательство не прощает, даже если оно было во благо.
* * *
— Как ты узнал, где мы? — это мой первый вопрос, как только мы остаемся одни в номере гостиницы, бабулик предусмотрительно забрала Хадю, выразительно на меня посмотрев с намеком, как успокоить сердитого мужа. Глядя на Давида, сомневаюсь, что сейчас этот способ подействует. Таким молчаливо злым я его никогда не видела.
— Чисто случайно, — разворачивает стул, садится, закинув ногу на ногу, сцепляет руки на коленке. Я присаживаюсь на кровать, просовываю свои ладони между ног.
— Давид, я могу все объяснить.
— Попробуй, — склоняет голову набок, от его равнодушного тона мороз по коже. Я привыкла к другому мужу, к его ласке и пониманию, сейчас он явно меня не хочет понимать.
— Это ради Хади.
— Я понял, не дурак. Или ты думала, что дурак?
— Я никогда тебя дураком не считала.
— А что в итоге сделала? На что ты рассчитывала? Еще и впутала в свои планы бабушку.
— Неправда! — неожиданно появляется бабулик, видно стояла под дверью.
— Выйди, бабушка, — спокойно приказывает, смотря на нее строгим взглядом. — С тобой будет отдельный разговор.
— Я не оставлю Алену, — бабулик садится рядом со мной и скрещивает руки на груди. — Ты должен понимать, что данная ложь была во благо.
— Я понимаю, но давай с женой поговорю без твоего присутствия. Если вы хотите провести общую беседу, это все равно не даст Алене избежать вопросы, которые хочу ей лично и наедине задать, — какой же он противный бывает, хоть и есть доля правды в его словах, хоть и понимаю, что перед ним виноваты, но хочется запротестовать, поспорить. Прикусываю губу изнутри, сдерживаю себя от импульсивных выпадов.
— Консультация врача нужна была.
— Результат?
— В смысле? — бабушка хмурится и уже не так воинственно смотрит на внука.
— Результат этот прием дал? Хадя заговорила? Правда? А я не слышал, давайте мы ее сюда позовем и попросим назвать нас по именам.
— Не ерничай, ты забыл, как ей в начале помогали психологи, впрочем, ты в свое время тоже работал с врачами.
— Именно, бабушка, я до сих пор помню этот период и отлично понимаю, через что проходит моя дочь! Я просил и не раз, не давить на нее, ничего нового не предлагать, я поэтому не хотел ее брать в Сочи, зная, как трудно на новом месте, если у тебя есть дефект! — глаза сверкают, лицо заостряется, сводит брови к переносице. Осторожно кошусь на бабулика, она кажись побледнела. — Я рискнул выдернуть дочь из привычного окружения, потому что Алена меня убедила в том, что всегда будет рядом, будет другом, единомышленником. И это сработало, Хадижа засмеялась, стала издавать звуки! — дело плохо, раз Давид стал называть дочь полным именем, нервы его на пределе.
— Она после приема тоже вышла с улыбкой, ничего страшного не произошло.
— Да, бабушка, ничего не произошло. Я считаю, что повезло, потому что никто из вас двоих, — хлестает по лицу жестким взглядом сначала бабушку, потом меня, — не дал бы мне гарантию, что сохранится все, чего достигли.
— Ты драматизируешь, — слова, правда, сказаны неуверенно.
— Пусть будет так, пусть со стороны я выгляжу параноиком, но это мой ребенок. Хватит того, что сделала родная мать. Теперь прошу тебя оставить меня с Аленой наедине.
— Это я предложила поехать в Москву, когда она сказала о приеме, а ты отказывался даже выслушать. И поехать толпой в столицу — это тоже моя идея.
— Я тебя услышал.
— Девочка очень хотела помочь Хаде. Ты посмотри, как она болеет твоим ребенком, словно это ее дочь, родная кровиночка!
— Я понял, — сначала в одну сторону, потом в другую сторону нагибает голову, без каких-либо эмоций смотрит на бабушку.
— Давид… — сколько же в голосе отчаянья, что я начинаю понимать насколько дело дрянь и начинаю сильно нервничать, прикидывая в уме все сценарии развития ситуации. Что он сделает? Молчанку мне устроит? Лишит секса? Отправит на воспитание к бабулику? Или… от этой мысли я покрываюсь потом, чувствуя, как холодеют руки. Или разведется со мной?
— Она не виновата, — уже у двери бабушка все еще пытается донести до внука правду, он смотрит в окно, даже ухом не ведет. Тяжелый вздох, как только закрывается дверь, Давид устремляет на меня пристальный взгляд с нотками отчуждения.
— Ты готова на все, если что-то идет не по-твоему. Пойти против моего слова, подорвать мое доверие к себе. Ради чего? Ради сомнительной консультации какого-то специалиста из Москвы? Знаешь, что я почувствовал, когда раскрылась правда? Опустошение. Все, что делал для тебя, это оказывается совсем для тебя ничего не значит. Крылья, которые только что выросли за спиной, безжалостно обломали, — у меня ком в горле от его слов, от его блестящих глаз. У самой щеки уже мокрые от слез. Давид прикусывает губу, поднимает глаза к потолку.