Протянув вперед руку жестом невесты, любующейся новым кольцом, он сказал с легким английским акцентом: – «На следующий год все будут носить их».

– «Принцесса-невеста»![84] – воскликнул Джон, мгновенно опознав цитату.

– «Итак, вы используете против меня защиту Бонетти», – продолжил цитирование Эмилио, на сей раз с жутким испанским прононсом.

– «Никогда не бросай вызов сицилийцу, когда ставкой является жизнь!» – заявил Джон, опускаясь на низкую каменную стенку, ограждавшую боковой двор. Какое-то время они еще перебрасывались цитатами из этого фильма, наконец Джон откинулся назад, соединив пальцы на одном из колен, и сказал: – До чего же здорово, друг мой. Никогда не надеялся увидеть вас в таком великолепном состоянии.

Эмилио замер на месте с простыней в руке, внезапно с легким потрясением осознавая, что он наслаждается собой. Ощущение это заставило его остановиться. Сперва пришел автоматический порыв, требовавший немедленного обращения к Богу с благодарностью. И он заставил себя отвергнуть его, упрямо цепляясь за житейские факты: он занимается стиркой, перебрасывается шутками из «Принцессы-невесты» с Джоном Кандотти и доволен собой и жизнью. И все. Благодарить надо Паолу Марино, а не Бога. К тому же он и сам помогал себе. Осознав возможности, которые открывают перед ним новые протезы, он попросил, чтобы его определили на работу в прачечную. Ему нужно чем-то заняться, а работа в прачечной поможет упражнять пальцы, станет естественным лекарством. Теперь он ел и спал лучше, ночи стали не настолько мучительными. Кроме того, он набирался сил. Конечно, ему все равно приходилось время от времени останавливаться и делать паузу, постоянные наклоны в корзину и подъемы рук к веревке сбивали дыхание, однако упражнение шло на пользу…

Оставив свой каменный насест, Джон соскочил вниз, как всегда встревоженный неподвижностью транса.

– Вот что. А давайте я помогу, – бодрым тоном проговорил он, берясь за одну из простыней.

– Нет!

Джон выронил простыню и попятился. Сандос несколько мгновений простоял, пытаясь отдышаться.

– Постой. Прошу прощения, – проговорил он наконец. – Ты меня испугал. Я не ожидал, что ты окажешься так близко. И я не хочу никакой помощи! Люди все время пытаются помочь! Мне очень жаль, но я терпеть не могу подобных предложений. И если вы любезно позволите мне судить… – Он отвернулся, взволнованный, на пороге слез, и наконец проговорил уже более спокойно: – Прости. На тебя обрушивается поток всякого дерьма с моей стороны. Я смущен этим, Джон. Во всем этом так много намешано разного.

Смущенный и пристыженный собственной выходкой, Эмилио повернулся к корзине и нагнулся, чтобы возобновить работу. Но уже через несколько минут бросил через плечо:

– И вообще, нечего стоять здесь и глазеть. Лучше помоги мне, хорошо?

С круглыми глазами Джон покрутил головой, шумно выдохнул, однако взял из корзины подвернувшуюся под руку наволочку и повесил ее на веревку.

Молча они разгрузили корзину и спустились в подвальный полумрак за новым грузом стирки. Поставив корзину на пол, Эмилио подождал, пока Джон присоединится к нему, после чего печально вздохнул, глядя на новые протезы, и промолвил:

– Да, конечно, хороши они, хороши, только снова на скрипке мне в них играть не придется…

Джон уже начинал произносить какую-то сочувственную фразу, когда улыбка на лице Эмилио остановила его.

– Ну даешь! – Джон расхохотался, и напряжение испарилось. – И как это ты так просто купил меня? Ты ведь никогда не играл на скрипке, так?

– Именно так, Джон. Помимо бейсбола, я ни во что не играл. – Открыв следующую стиральную машину, Эмилио начал перекладывать из нее в корзину полотенца, вновь ощущая себя хозяином положения. – Конечно, теперь я уже слишком стар и изношен, чтобы обежать игровую площадку. Но когда-то у меня были хорошие руки.

– И на какой позиции ты играл? – спросил Джон.

– Обычно на второй базе. Не те руки, чтобы играть аутфилдера. Но хорошо управлялся с битой, сплошь единицы и дубли. Не скажу, чтобы я был слишком хорош, но любил это занятие.

– Отец-генерал утверждает, что ты поставил ему приличный синяк на лодыжку, когда пытался захватить третью базу. Он утверждает, что ты вел себя по-дикарски.

– Клевета! – возмутился Эмилио и, не прекращая негодовать, толкнул дверь и вынес к веревке корзину. – Я был серьезным игроком, да. Иногда, вероятно, мог показаться варваром. Но чтобы поступать по-дикарски? Ну разве что при ничейном счете.

Они снова очистили корзину до дна, молча, но под аккомпанемент звуков заканчивавшегося утра, в частности, стука кастрюль и сковород в руках брата Козимо, приступившего к приготовлению обеда, то есть под сопровождение вполне дружелюбное и мирное.

– А ты следишь за бейсболом, Джон? – чуть погодя спросил Эмилио, находясь между рядами развешенной на просушку влажной ткани.

– Болельщик «Детенышей»[85], – признался Джон. – Общечикагское проклятье.

Сандос с округлившимися глазами выглянул из-за очередного полотенца.

– Да, тяжелый случай.

– Не везти может и два века подряд.

– Понятно. Вау. – Сандос вернул полотенце на место и после прочувствованной паузы произнес: – Теперь понятно, почему Джулиани вызвал сюда именно тебя.

И до Джона вдруг донесся точно переданный звук голоса Отца-генерала:

– Фелькер, мне необходим человек, способный присмотреть за безнадежным калекой, вернувшимся с Ракхата. А подать мне болельщика чикагских «Детенышей»!

– Вы далеко не безнадежны, Эмилио.

– Джон, я могу рассказать о безнадежности много больше того, что известно болельщикам этого несчастного клуба… чего даже они неспособны понять.

– Попробуйте на мне.

Сандос не сразу отозвался с другой стороны прачечной, предлагая переменить тему.

– Ладно. Ну, а как там наш Сан-Хуан в этом году?

– Оторвались на три игры. А в пятьдесят восьмом взяли «Серию», – проговорил Джон, радуясь возможности объявить добрую весть. Из-за простыней появился Эмилио с блаженной улыбкой на лице, кивнул пару раз и довольным возвратился к работе. Сделав паузу в своем продвижении вдоль веревки, Джон между простыней посмотрел на Сандоса. – А знаете, что сейчас впервые за все это время вы заговорили о текущих делах в моем присутствии? И вот что: это уже сводило меня с ума! Я про то, что вы улетели отсюда, когда меня еще и на свете не было! Разве вас не интересовало все, что происходило здесь? Какие были войны и чем они закончились… и все такое? А технологические революции, а успехи медицины? Неужели вам даже не любопытно?

Сандос внимал ему буквально с открытым ртом. И наконец уронил полотенце в корзину, отступил на несколько шагов к каменной стенке и во внезапном изнеможении сел. Коротко усмехнулся и тряхнул головой, прежде чем посмотрел на Джона сквозь свалившуюся на глаза прядь подернутых серебром черных волос.

– Дорогой мой падре, отец мой Кандотти, – проговорил он усталым голосом, – ты хотя бы представляешь, в каком количестве местностей мне приходилось жить в последние примерно пятнадцать лет? Как минимум в трех десятках! На четырех континентах, на двух островах. На двух планетах! Внутри астероида! В семи или восьми географических поясах – от тундры до пустыни. В монастырских дормиториях, избах, пещерах, лачугах, хампийях… и при этом я обязан был владеть дюжиной чужих для меня языков, и иногда даже тремя одновременно. Я встречался с тысячами незнакомцев, жил в культурах, созданных тремя разумными расами, разделяющимися к тому же на два десятка наций. Жаль разочаровывать тебя, но моя способность любопытствовать исчерпана до конца.

Вздохнув, Эмилио аккуратно приложил обе руки к вискам, стараясь, чтобы механизмы суставов не запутались в волосах.

– Джон, если бы это зависело только от меня, в жизни моей до конца отпущенного срока не возникло бы ничего нового и интересного. Прачечная полностью соответствует моим возможностям. Никаких быстрых движений, никаких резких шумов, никаких интеллектуальных задач.

– А также никаких проклятых вопросов? – со скорбным тоном предположил Джон, опускаясь у стенки рядом с Сандосом.

– И никаких проклятых вопросов, – подтвердил Эмилио. И, подняв глаза, посмотрел на восток, на скалистый хребет. – А также крайне малая стойкость против смерти, разрушения и деградации, мой друг. В последние годы мне и так уже изрядно досталось.

Джона Кандотти более не удивляло, что люди легко исповедовались ему. Он терпимо относился к прегрешениям рода людского, и ему всегда было нетрудно произнести такие примерно слова:

– Ну, ты сплоховал. Со всеми бывает. Не унывай.

Среди всех обязанностей священника его