подвести его. Ему даже не пришло в голову, что София Мендес может оказаться для него таким же даром Господним, как и вся полученная им прежде любовь, или что он сам может быть для нее Божьим даром. Две тысячи лет богословия высказали свое мнение, пятьсот лет иезуитской традиции подтвердили его, к ним присоединился опыт его собственной жизни.

А Бог промолчал.

После, в тот же самый день, София посмотрела ему в глаза, принимая чашку кофе и сандвич от Джимми, шутливо изображавшего из себя рыцаря. Эмилио видел, что София прочла его мысли и посмотрела на Джима, уже близкого друга, надежного, доброго, сильного и терпеливого. Он видел, как она замерла и задумалась, и почувствовал себя в это мгновение женщиной, отдающей своего ребенка чужим людям, готовым стать для него приемными родителями… женщиной, уверенной в том, что поступает правильно, что так будет лучше для любимого ею дитяти, лучше для всех. Но легче от этого не становилось.

* * *

ПРИНЯВ РЕШЕНИЕ, он стал выжидать, пока настанет нужный момент для следующего хода. И момент этот настал тихим утром, примерно через неделю, а может, и чуть больше, когда синяки Марка и Софии начали желтеть и зеленеть, а они перестали кряхтеть и охать при каждом движении, цвет лица Д. У. приобрел розоватый оттенок и Джордж заметно приободрился.

– Я обдумываю свое нынешнее положение, – объявил во всеуслышание Эмилио Сандос. Все вопросительно уставились на него, удивленные личным характером подобного заявления. Одна только Энн поняла интонацию, и она уже начинала улыбаться, ожидая продолжения. – Я решил, что в данный момент счастлив, как никогда в своей жизни. И все же, – заверил он своих друзей с полной и торжественной искренностью, – я бы переступил через ваши мертвые и обгорелые тела, если бы они преграждали мне путь к хорошо зажаренной еде.

– Bacalaítos fritos[80], – многозначительно произнес Джимми.

Эмилио с вожделением простонал в знак согласия.

– Пончики с сахарной пудрой, – мечтательно произнес Марк.

– Картошечка фри, – вздохнул Джордж.

– Сырные шарики, – уверенным тоном произнесла Энн. – В моем организме остро не хватает пищи желтого цвета.

– Куриный жареный стейк, – проговорил Д. У. и добавил: – Черт. Стейк вообще.

София не без труда поднялась на ноги, и направилась на террасу.

– Мендес, куда это вы? – окликнул ее Д. У.

– В гастроном.

Д. У. посмотрел на Софию так, словно на плечах ее выросла вторая голова. Однако к ней присоединилась Энн.

– В самую современную, самую шикарную кухню этого мира, – определила она, прежде чем произнести слово. – В катер же, в катер, Д. У.! Приготовиться к вечеринке.

Сандос хлопнул в ладоши, радуясь тому, что все мужчины вскочили, чтобы присоединиться к Энн и Софии – все, за исключением Марка, который ограничился тем, что просто встал, но встал с энтузиазмом. На самом деле пикник был именно тем, что доктор прописал им всем, просто Эмилио первым подумал об этом. И он сам, и все они нуждались в ощущении духовного простора, в чувстве свободы, противоречащем той замкнутости, запертости на поверхности чужой планеты, происшедшей по их собственной неосторожности.

Они поднялись на обрыв, дошли до катера, полного привезенной с Земли еды, по пути оживленно обсуждая меню, пока наконец не решили, что каждому будет предоставлено право выбора и, порывшись в запасах, он сможет выбрать то, к чему душа лежит. И пока они так болтали, стало ясно, что о мясе мечтают все, а не только Д. У. Пока руна не было дома, они могли врубить музыку погромче, танцевать, есть мясо, и все были к этому готовы. Руна были строгими вегетарианцами, и они подняли настоящий гвалт в тот первый и единственный раз, когда земляне открыли вакуумпакет с говядиной; помещение, в котором они тогда жили, было объявлено оскверненным совершенно непонятным для землян образом и запрещено к обитанию, временно или навсегда, что также осталось невыясненным. Так что членам иезуитской миссии пришлось эти долгие недели пробыть вегетарианцами, да и на борту «Стеллы Марис» они питались в основном рыбой.

Шагая к катеру и замечая, что Д. У. движется вместе со всеми с изрядной долей прежней энергии, Эмилио вдруг вспомнил про винтовку и предложил Д. У. застрелить пийянот, причем идея эта была воспринята с одобрительными возгласами, запротестовала только София, удивившая всех сообщением о том, что иудеи не едят дичи и что она может найти что-то подходящее в кладовых катера.

Все остановились и посмотрели на нее.

– Охота не кошерна, – сказала она. Никто из них раньше ничего подобного не слышал. Однако София не стала очень сильно возражать.

– Как вам известно, я не соблюдаю всех пищевых запретов, – сказала она тем не менее с легкими смущением. – Я до сих пор не могу заставить себя есть свинину или моллюсков и никогда не ела дичь. Но если вы убьете животное чисто, особой разницы не будет.

– Дорогая моя, если вам ничего другого не нужно, рад буду угодить, – проговорил Д. У., когда они пришли к катеру. Распахнув дверцу грузового люка, он нащупал свое барахло и извлек из него винтовку – старый добрый винчестер, прихваченный им с собой из сентиментальных соображений: им пользоваться его учил родной дед.

Внимательно проверив оружие, Д. У. зарядил его, а потом сделал несколько шагов в сторону одного из пасшихся на равнине стад.

Опустившись на землю, он пристроил ствол на собственное узловатое колено, использовав его в качестве подставки для ружья. Энн следила за тем, как Д. У. прицеливался, она по-прежнему удивлялась тому, как он получает правильное изображение с помощью такого сомнительного оптического аппарата, как собственные глаза, однако он завалил молодого пийанот с расстояния в триста ярдов, и звучные отголоски выстрела загуляли по равнине, отражаясь от холмов на севере.

– Вау, – изрек Джордж.

– Чистая работа, – высказала свое мнение София.

Д. У., удостоенный на несколько часов сана Могучего Охотника, отправился в сторонку разделывать тушу в обществе Энн, впоследствии утверждавшей, что получила интересный урок прикладной анатомии, в то время как остальные стали готовиться к барбекю. И к середине дня все были веселы и довольны, как доисторическое племя олдувайских охотников[81], набивших свои чрева непривычной, но в высшей степени желанной разновидностью жиров и протеинов, впервые за многие месяцы ощущая себя по-настоящему сытыми.

Люди – дети саванны, она пустила глубокие корни в их гены: плоская, заросшая травой равнина с редкими деревьями неким образом казалась им вполне нормальным местом. Они уже познакомились с растениями этой равнины и даже узнали, что некоторые из них вполне годятся в пищу.

«Ахчтобвасы» уже только смешили, укусы змеешеек оказались неопасными, а только болезненными, хотя были ядовиты, ибо ими эти мелкие тварюшки умерщвляли свою еще более мелкую добычу. Окрестности понемногу начинали казаться им родными не только ощущением, но умом, и пребывание под открытым небом более не смущало людей.

Посему Ракхат уже казался им знакомым и обжитым, и когда один за другим они заметили явно шагавшую к ним фигуру, особого удивления никто не испытал, полагая, что это торговец со своей баржей остановился, чтобы купить бутонов, не зная, что всех ВаКашани нет дома и все они невесть где выкапывают корни пик. Тревоги, конечно не испытывал никто, так как руна были безобидны, как олени.

Уже потом Д. У. Ярброу припомнит, как Алан Пейс старательно обдумывал музыку, с которой начнет знакомить Поющих с культурой землян. Полные радости математические тонкости Баха, волнующие гармонии секстета из «Лючии де Ламмермур»[82], пронзающая, тихая, наводящая на размышления красота произведений Сен-Санса, величие симфоний Бетховена, вдохновенное совершенство квартетов Моцарта – все это было взвешено и сочтено. Событие невольно напомнило об Алане Пейсе. Джордж, во многом разделявший эклектичные вкусы Алана, подобрал музыку, доносившуюся из динамика катера навстречу Супаари ВаГайжуру. И если Алан не выбрал бы это конкретное произведение для знакомства жителей Ракхата с земной культурой, Супаари на самом деле услышал музыку, услаждавшую слух Алана Пейса: мощный ритм, летящий ввысь вокал, виртуозное владение инструментами, но не Девятой симфонии Бетховена, а шедевра группы «Ван Хален», 5150