более всего тешило право отпускать грехи, помогать людям прощать себя за собственное несовершенство, справляться и продолжать жизнь.

«А не открылся ли Сандос?», – подумал он и предложил:

– Не хотите ли что-нибудь сказать мне?

Поднявшись, Эмилио направился к полной полотенец корзине. Когда она опустела, он посмотрел на так и оставшегося здесь Кандотти.

– Я сам закончу эту работу, – отрывисто проговорил он, прежде чем исчезнуть в подвале.

* * *

ВСЕ ЭТО ВРЕМЯ ВИНЧЕНЦО ДЖУЛИАНИ отнюдь не пребывал в праздности, не останавливалось и расследование событий в Ракхате. Отец-генерал воспользовался паузой для того, чтобы переосмыслить собственную стратегию. Ситуация требует перейти на новый галс и прибавить парусов, решил он и созвал на совещание Кандотти, Бера, Рейеса и Фелькера. Во время этого расследования на них были возложены два задания, напомнил он. Первое, информационное, требовало сбора сведений о течении самой миссии, о планете Ракхат и ее обитателях. Второе носило пастырский характер. Собрат по сану, пережив весьма необычайную ситуацию, нуждается в помощи, готов он это признать или нет.

– После глубоких размышлений, – начал Отец-генерал, – я решил познакомить вас с распечатками отчетов, присылавшихся Ярброу и Робишо, а также с некоторыми их личными сообщениями.

Назвав пароли, нужные для открытия файлов, Джулиани продолжил:

– Конечно, мне не нужно говорить вам о том, что информация имеет строго конфиденциальный характер. Читая эти материалы, вы увидите, что Эмилио был полностью откровенен с нами во всем, что касается миссии. Полагаю, что он намеревается полностью помогать нам в части исполнения первого задания. Он будет рассказывать нам о том, что происходило на Ракхате до тех пор, пока это не будет касаться состояния его психики в прошлом или в настоящем времени. Что приводит нас ко второму заданию.

Джулиани поднялся:

– Мне стало ясно, что в эмоциональном состоянии Эмилио присутствует некий личный и одновременно теологический аспект. В частности, я лично убежден в искренности его духовных переживаний вначале миссии. – Он перестал расхаживать и остановился возле стола прямо напротив Иоганна Фелькера. – Я не обязываю вас верить каждому слову, когда вы будете читать отчеты миссии, но прошу принять в качестве рабочей гипотезы точность утверждений его начальников по этому поводу.

Фелькер безразлично кивнул, и Джулиани, возобновив обход комнаты, остановился возле окон. Отодвинув прозрачную занавеску, он выглянул в окно.

– С Сандосом произошло что-то важное. И событие это все изменило. Так что пока мы не узнаем, что именно с ним случилось, то так и останемся блуждать в потемках.

Дни сменяли друг друга, Джулиани наблюдал за океаном происходивших в Сандосе перемен и реагировал на них. Здоровье Эмилио снова начало улучшаться, так как депрессия оставляла его, а также благодаря имплантации проницаемых капсул, выделявших прямо в его кровь постоянные дозы витаминов C и D, а также производных кальцитонина и ингибиторов остеокласта. Ощущение давящей усталости постепенно отпускало его, хотя было неясно, отчего так происходит: то ли потому, что он стал чувствовать себя лучше и получил физическую нагрузку, то ли потому, что его физиологический статус приходит в норму. Безусловно, синяки на его теле возникали теперь не так легко. Вероятность самопроизвольных переломов костей также начала отступать.

По совету брата Эдварда Сандосу разрешили прямой доступ к лекарственным средствам, которыми он пользовался регулярно: програину и dHE-производным, снимавшим у него мышечные боли, теперь чаще всего объяснявшиеся перенапряжением, чем остаточными эффектами цинги. Эдвард полагал, что Сандос будет использовать медикаменты ответственным образом и ему станет легче уже от того, что не будет нужды спрашивать чьего-то разрешения принять болеутоляющее.

А затем Сандос попросил снотворное. Отец-генерал решил выполнять всякую его разумную просьбу, однако Эмилио несколько раз заговаривал о самоубийстве, и Джулиани не хотел ошибиться в такой ситуации.

Посему он предложил компромисс, который Сандос отверг: что ему будет позволено получать наркотики только в том случае, если кто-то будет присутствовать при том мгновении, когда он будет глотать лекарство. Невозможно было узнать, потому ли, что он считал такую ситуацию унизительной для себя, или же потому, что надеялся таким образом скопить достаточное количество таблеток для сведения счетов с жизнью.

В любом случае Сандос более не разрешал кому бы то ни было входить в его комнату. Он обнаружил и снял монитор, расположенный рядом с его постелью. Сны и последствия их были его личным делом, и теперь он сам преодолевал их. Должно быть, прекратились и приступы дурноты, или же он научился самостоятельно справляться с ними так же, как и со своими руками, голосом и лицом, и со спазмами – в одиночестве, в холодном поту. Единственным указанием на то, что кошмары еще продолжались, было время, в которое он поднимался утром. Если все складывалось нормально, он просыпался с рассветом. Если же нет, он мог явиться в трапезную и часов в десять, чтобы чем-то перекусить, причем самостоятельно и в строгом одиночестве, на чем он теперь настаивал. Брат Козимо однажды попробовал предложить ему собственные услуги и более не повторял этой попытки.

Фелипе Рейес спросил Сандоса, не испытывает ли он теперь синдром утраченной конечности. Сандос неохотно признался в этом и спросил, не страдает ли сам Рейес подобной разновидностью невралгии.

К счастью для него самого, Фелипе подобной боли не испытывал, однако знал других утративших конечности людей, говоривших, что боли бывают безжалостными. О чем и сказал Сандосу. Информация явным образом ужаснула Эмилио, что открыло Фелипе меру важности этой проблемы для Сандоса. Рейес предложил, чтобы Эмилио просто объявлял перерыв в заседаниях, когда ему становилось плохо. Через несколько дней Сандос попросил у Отца-генерала разрешения прекращать слушания по собственной воле, не называя причины. Очевидно, Эмилио решил, что такой вариант подходит ему больше, чем принуждать себя, рискуя сорваться в приступ, аналогичный тому, который он претерпел в тот день, когда разбил чашку.

Отец-генерал с глазу на глаз дал понять Иоганну Фелькеру, что тому не следует более обвинять Сандоса в симуляции. Фелькер согласился и признал подобный подход непродуктивным. Как и все прочие, он был предупрежден о том, что, когда Сандос начинает тормозить и запинаться, на него не следует давить. Даже самое легкое воздействие, как в случае с Джоном Кандотти, могло ухудшить его состояние.

* * *

КОГДА ПОСЛЕ ВЫНУЖДЕННОГО перерыва заседания возобновились, не заметить перемену было невозможно. Первый знак им дала внешность Сандоса, который теперь много лучше справлялся с бритвой. Вернулась на прежнее место аккуратно подстриженная бородка, все еще черная на подбородке, однако с белыми прядями, скобками охватившими уголки рта, и на висках, своим серебром подчеркивавшими темноту замкнутых в себе глаз.

Теперь им по большей части приходилось иметь дело с тем человеком, которым в данной ситуации решал предстать перед ними Сандос. Иногда он казался испанским невозмутимым аристократом, заново построившим стены своего замка и обнаружившим внутри него некий бастион, за стенами которого можно было защищать собственную неприкосновенность, чье спокойствие более не могли нарушить острые вопросы о давно усопших любимых детях. Или же с Мефистофелем, сдержанным и не сентиментальным, знакомым с нижними безднами ада и лишенным любых неопределенных эмоций. Впрочем, чаще всего перед ними находился доктор Эмилио Сандос, лингвист, ученый муж, изведавший все и все познавший, скучающий на нудном коллоквиуме, имеющем некоторое отношение к его специальности, после чего труд за подписями коллег и его самого наконец пойдет в печать.

Заседания по новой схеме начались с вопроса, заданного профессором Рейесом, теологом-компаративистом, относительно вероятности того, что руна могут располагать кое-какими представлениями о существовании души. Доктор Сандос, лингвист, оказавшись на знакомой почве, принялся цитировать грамматические категории языка руна, относящиеся к объектам незримым и невизуализируемым. Рейес полагал, что эти факты указывают по меньшей мере на способность понять такую концепцию даже в том случае, если они не выработали ее самостоятельно.

– Вполне вероятно, – согласился Сандос. – По сравнению с жана’ата или нашим собственным видом руна не являются творцами и мыслителями. Впрочем, возможно, их следует назвать подражателями. И как только они получают основную идею,