беглецов. Его путь был долог и труден. Став лагерем у стен города, он послал герольда с требованием возвратить ему дочь. В ответ на это навстречу ему вышли султан и вместе с ним его двор; король узнал в султане мнимого менестреля, ибо Ахмед по смерти отца унаследовал трон, а прекрасная Альдегонда стала султаншею.

Христианский король, выяснив, что его дочь сохранила прежнюю веру, легко примирился со всем происшедшим; он не то чтобы был чрезмерно благочестив, но для христианских государей религия всегда является вопросом их царского достоинства и этикета. Вместо кровавых битв последовали пышные празднества и увеселения, после чего счастливый король возвратился в Толедо, а юная чета, столь же счастливо, как и мудро, царствовала в Альгамбре.

Необходимо добавить, что сова и попугай, действуя в одиночку, порознь, не торопясь и не утомляя себя трудными перелетами, последовали за принцем в Гранаду; первая путешествовала только ночами, останавливаясь в многочисленных наследственных владениях ее рода; второй увеселял блестящее общество городов – как больших, так и малых, – через которые пролегал его путь.

Ахмед щедро рассчитался с ними за службу во время его паломничества. Он назначил сову своим первым министром, а попугая – обер-церемониймейстером. И, надо сказать, никогда ни одно государство не управлялось так мудро и ни один двор не содержался так пышно и в таком блестящем порядке.

Легенда о завещании мавра

В Альгамбре, внутри крепости, перед самым королевским дворцом, расположена открытая эспланада, называемая Площадью Водоемов (La Plaza de los Algibes) и прозванная так по причине устроенных под нею и скрытых от взоров водохранилищ, которые существуют еще со времен мавров. В одном конце этой эспланады находится мавританский колодец, пробитый в голой скале и чрезвычайно глубокий, вода которого холодна, как лед, и прозрачна, как хрусталь. Колодцы мавров, вообще говоря, пользуются доброй славой, ибо отлично известно, сколько труда затрачивали они, чтобы добраться до самых чистых источников и ключей. Тот, о котором мы сейчас говорим, знаменит во всей Гранаде, и водоносы от утренней зари и до поздней ночи – одни с кувшинами на плече, другие погоняя ослов, навьюченных глиняными сосудами, непрерывно снуют взад и вперед по крутым, густо обсаженным деревьями аллеям Альгамбры.

Источники и колодцы в странах жаркого климата еще с библейских времен служат местом сборищ окрестных кумушек и вестовщиков; при нашем колодце существует тоже своеобразный, на протяжении долгого дня непрерывно заседающий клуб, членами которого являются инвалиды, старухи и прочий любопытный и праздный люд из числа обитателей крепости. Они сидят тут, на каменных скамьях под навесом, построенным над колодцем, чтобы защищать от палящих лучей солнца сборщика платы, пережевывают сплетни крепости, расспрашивают всякого приходящего сюда водоноса о городских новостях и пространно обсуждают все, что видят и слышат. Во все часы дня здесь можно встретить нерадивых хозяек и ленивых служанок, – с кувшином на голове или в руках они часами слушают бесконечную болтовню этих почтенных людей.

Среди водоносов, постоянно посещавших колодец, одно время особенно выделялся крепкий и широкоплечий, но кривоногий и низкорослый человек по имени Педро Хиль, а короче – Перехиль. Как всякий водонос, он был, конечно, гальего, то есть уроженец Галисии. Природа, видимо, создала различные типы как людей, так и животных, для разных видов черной работы. Во Франции, например, все чистильщики сапог – савояры, все привратники в гостиницах – швейцары, а во времена фижм[80] и париков никто в Англии не умел так плавно носить портшезы, как туземцы страны болот, то есть ирландцы. Так и в Испании: все водоносы и носильщики – уроженцы Галисии, и никто не говорит «позовите носильщика», но обязательно – «позовите гальего».

Но довольно отступлений. Гальего Перехиль начал свое дело с большим глиняным кувшином, который он таскал на собственных плечах; однако со временем он настолько преуспел, что смог раздобыть себе помощника из соответствующего разряда животных, иначе говоря, крепкого, поросшего косматою шерстью осла. По обеим сторонам спины его длинноухого адъютанта в особых корзинах висели кувшины, покрытые фиговыми листьями, защищавшими их от палящего солнца. Во всей Гранаде не было более трудолюбивого и веселого водоноса, чем Перехиль, и когда он бежал за ослом, улицы оглашались его бодрым голосом, поющим неизменную летнюю песню, которую можно услышать во всех городах Испании: «Quien guiere agua – agua mas fria que la nieve?» «Кто желает воды – воды более холодной, чем снег? Кто желает воды из колодца Альгамбры, холодной, как лед, и чистой, как хрусталь?» Подавая покупателям искрящийся на солнце стакан, он сопровождал его обязательной шуткой, а если это была миловидная женщина или девушка с ямочками на щечках, он тут же лукаво подмигивал и отпускал комплимент по поводу ее прямо-таки неотразимой прелести. Благодаря этому гальего Перехиль слыл по всей Гранаде за одного из самых любезных, веселых и счастливых смертных. Но если кто поет громче всех и больше всех шутит, это еще вовсе не означает, что у него легко на душе. Хотя честный Перехиль и был похож на счастливого человека, все же и его тоже терзали заботы и горести. Ему приходилось содержать многочисленную семью; его вечно оборванные дети были голодны и крикливы, как птенцы ласточки, и, когда он вечерами возвращался домой, настойчиво требовали еды.

А кроме того, его «жена и помощница» была чем угодно, но отнюдь не помощницей. До замужества она слыла деревенской красавицей и славилась своим умением плясать болеро и щелкать кастаньетами. Все эти склонности она сохранила и после брака; тратила скудные заработки бедняги Перехиля на тряпки и безделушки, а по воскресеньям и бесчисленным праздникам, которых в Испании больше, нежели дней в неделе, реквизировала осла для поездок за город и для прочих увеселений. К тому же она была немного неряха, лежебока и прежде всего – сплетница чистейшей воды, готовая бросить дом, детей и все на свете, лишь бы вволю поболтать с кем-нибудь из соседок.

Но «кто смиряет ветер для свежевыстриженной овцы»[81], тот приноравливает супружеское ярмо к покорно согнутой шее. Перехиль нес свой нелегкий крест в образе жены и детей столь же кротко, как его осел – кувшины с водой, и хотя порою он почесывал у себя за ухом, тем не менее не дерзал подвергнуть сомнению хозяйственные добродетели своей половины.

Видя в детях свое собственное подобие увековеченным и размноженным – а птенцы его, как на подбор, были крепкими, коренастыми и кривоногими, – он любил их такой же любовью, какою сова любит своих