– И не хрен мне очки втирать, что вы не знали, рас-тудыт-т-вашу мать! Прекращайте, к такой матери, эту гнилую практику, Вера Антоновна. И вы, Елена Ивановна, лучше смотрите, а то ведь что, к такой матери, получается?! Это же хрен знает что такое!

– Хорошо-хорошо, Виталий Андреевич, учтём, исправим! – оправдывалась медсестра за какие-то упущения.

И начался традиционный обход. Плотной стенкой медленно двигались медики по проходу между двумя рядами кроватей с повешенными на спинках картонными формулярами, где зафиксированы данные температуры. Елена Ивановна быстро по заведённой схеме, словно школяр перед строгим педагогом, озвучивала сведения о подопечном: диагноз, сколько времени находится на стационаре, что предпринято для оздоровления, каково состояние больного в этот момент. И хотя не с каждым пациентом заведующий снисходил пообщаться, но каждый ожидал его веского слова о себе и норовил спросить, скоро ли наступит облегчение, скоро ли выписка домой.

– Да не спешите вы домой, – отвечал обычно Виталий Андреевич, – никто не заинтересован держать вас здесь дольше необходимого.

В знак благорасположения к бывшему журналисту, спецкору одной из центральных газет, Виталий Андреевич задержался возле кровати Виктора Петровича подольше, выслушав Елену Ивановну, глянул поверх очков на больного:

– Как самочувствие? Есть ли жалобы?

– Нет-нет, никаких жалоб! Всё хорошо. Спасибо за заботу. Только… Долго ли мне ещё…

– Сколько потребуется, милейший. Елена Ивановна, готовьте его к операции на завтрашний день!

Процессия тронулась дальше, а бывший спецкор «Лесной промышленности» предался размышлениям о только что увиденном и услышанном: как понимать столь разнузданное поведение врача, окончившего в своё время советский вуз, давшего клятву Гиппократа, облачённого полномочиями начальника? По какому праву он прилюдно, никого не стесняясь, кроет площадной бранью подчинённых?! Вообще-то, люди самых престижных профессий и высоких должностей в узком кругу, причём в мужской компании, в особенности расслабившись водочкой, да ещё где-нибудь на природе, порою позволяют себе неистребимо живучую в богатом и могучем русском языке матерщину. И это вроде бы доказывает их незамшелость, близость к простому народу, при этом имеется в виду, что гнилой рафинированный интеллигент не способен крепко, смачно, по-мужски выматериться. Но это ж в узком кругу!.. А здесь, в государственном учреждении, на рабочем месте, в присутствии женщин, на глазах пациентов, которые – частица всего общества, – так преспокойно сквернословить?! Как такое возможно?! Это что – хулиганство? Или что-то похуже?.. И почему никто его не одёрнет, не усовестит, не призовёт к порядку?! Нет, это что-то новенькое, невиданное и неслыханное!!!

И вдруг в сознании Виктора Петровича всплыло искомое название непотребному поведению врача: «беспредел». Да-да, это беспредел. Ведь ныне, в эпоху Великой Смуты, мы изумлённо наблюдаем беспредел везде и всюду: в армии свирепствует дедовщина, причём порою даже сами офицеры бьют и убивают солдат, своих подчинённых, бывшие прокуроры становятся главарями банд грабителей и убийц, отделения милиции в полном составе, числясь на госслужбе, «оборачиваются», превращаются в мошенников, вымогателей, злодеев, воры в законе пробираются в депутатские и губернаторские кресла, иностранные компании владеют нашими заводами, национальные богатства беспощадно разграбляются, «новорусские» вывозят валюту миллиардами долларов за границу, преподаватели вузов, пользуясь служебным положением, насилуют студенток!.. Так что ж такого уж больно страшного на фоне глобальной российской катастрофы в хулиганском поведении завотделением Виталия Андреевича?.. Забавный пустячок. И нечего изумляться и возмущаться. То ли ещё будет. Хорошо, что хоть как-то функционируют ещё больницы. Вон ныне популярная писательница Татьяна Толстая в своём романишке «Кысь» предрекает Москве участь руин, где оставшиеся в живых питаются мышами, а должность кочегара будет якобы самой главной.

Из дальнего угла послышался очередной нагоняй заведующего:

– Так это что же за тудыт-т-ство, Елена Ивановна?! Вы давно должны были его выписать. Я же вам ещё в тот раз говорил.

– Мы разыскивали его родственников, но по тем адресам, что он давал, никого не нашли.

– То есть как?! Ты что же, любезный, едрит-твою мать, нам голову морочишь? Заведомо ложные сведения даёшь, так, что ли?

Одноногому инвалиду нечего было сказать в своё оправдание, и он мычал, бормотал что-то нечленораздельное, отделывался междометиями. В палате подозревали, догадывались, что одноногий инвалид – бомж, теперь же стало очевидно, что у него ни жилья, ни работы, ни родных, ни средств существования, а ложные адреса он давал умышленно, хитрил ради того, чтоб продлить пребывание в тепле и сытости.

– Сегодня же, немедленно освободить место! – приказал Виталий Андреевич. – Вы меня слышите? Люди в очередь стоят, а вы тут развели богадельню! Безобразие!

– Но куда же его, Виталий Андреевич? Ведь некуда! – недоумевала Елена Ивановна.

– Я всё сказал и повторять не буду! Выполняйте свои обязанности!

Процессия удалилась, и в палате воцарилась напряжённая тишина. Опасливо поглядывая в тот угол, где две недели благополучно обитал одноногий инвалид, думали, примеривая на себя: ну как вот так одноногому – и в никуда?! Под открытое небо! Кошмарненько!

Но выставили бомжа вон только на другой день сразу после завтрака. Причиной задержки оказалась потеря костылей во время того злополучного ДТП. Пришли санитарки, одели бедолагу в какое-то рваньё, то ли его собственное при поступлении, то ли в «трофейное», взяли под руки и увели. Ходячий Вадим высмотрел в окно, что бомжа усадили на скамейку во дворе, и он там сидит-посиживает и никуда трогаться, по-видимому, не планирует. В обеденную пору какой-то парень из терапевтического отделения, что на первом этаже, вынес ему хлеба и что-то съестное в белой чеплашке из-под китайской лапши. Мир не без добрых людей, покормили бездомного и ужином. До позднего вечера он прозябал на скамейке. Кто-то из персонала больницы разыскал короткий костылёк, должно быть, в надежде, что бомж уковыляет в подвал какого-нибудь дома и заночует там, где обитают обычно эти несчастные, но тот упорно не покидал облюбованного поста. Сторож сжалился и впустил его на ночь. Где-то там на скамейке или на полу возле батареи он переночевал, но ранним утром его выдворили опять.

Никто в палате не остался равнодушным к судьбе человека, столько дней находившегося рядом, разделявшего с ними стол и кров. Избыток праздного, свободного времени, недостаток общения с внешним миром и отсутствие событий в затхлой среде больничной палаты способствовали такой всеобщей озабоченности, впрочем, вполне умозрительной, далёкой от желания конкретной помощи. Отличный повод для размышлений и обсуждения бродяжничества, с некоторых пор ставшего в России массовым явлением.

– Я не склонен жалеть этот антиобщественный, антисоциальный контингент, – рассуждал капитан милиции Алексей Иванович. – Совершенно неправильно считать бомжей несчастными, случайно выбитыми из житейской колеи отщепенцами и потому вынужденно ставшими бродягами. Ничего подобного! Я это хорошо знаю по своей работе. Вспомните, сорок лет назад, в начале 60-х, никаких бомжей в Советском Союзе не наблюдалось. И вдруг объявились в конце 60-х. Их называли тогда «бичами». А знаете, откуда это слово? «Бич» по-английски «берег», «пляж». В портовых городах Америки и Европы днями напролёт лежали, загорали на берегу моря эти бродяги, подрабатывали погрузкой-выгрузкой, а где и приворовывали. Но нигде не было бродяг в таких кошмарных масштабах, как у нас. Мы регулярно стали снимать с поездов безбилетников, если беспаспортный, помещали в СИЗО, выясняли личность, не шпион ли, выясняли причину такого неадекватного, по терминологии медиков, поведения. Это были, как правило, мужчины 30–35 лет. Представляете, всё у него, негодяя, имелось для нормальной жизни: семья, жильё, работа. И вдруг он всё бросает, садится на поезд и едет куда глаза глядят. Ему всё равно, на север, юг, восток или запад. Для цыган такое поведение естественное, это у них в крови, врождённое, национальное – вести кочевую жизнь, но нам-то, русским, с какой стати?! К тому же цыгане кочуют табором, у них всё организованно происходит, по своим традициям, со скарбом, жёнами и детьми. А тут совсем иное явление: шляется один, без денег, без имущества, болтается между небом и землёй, как осенний листок, с дерева сорванный, неприкаянный, немытый, обросший, грязный, как чёрт!