Энрике обрел уверенность, отстучал длинную дробь в пыли и провернулся, словно наматывая на себя незримый канат – с отчётливым и немалым усилием. На испачканном кровью лице проступил пот, голые плечи лоснились.

Звучный бас Лало загудел, широким звучанием потёк в ночь, и Оллэ показалось, что даже звезды вздрогнули, хотя простодушный великан всего лишь выводил, вкладывая душу, наивную, бесконечно старую, всякому известную песню долин северной Эндэры. Он пел о том, как созрел виноград, как лоза склонилась и сохнет под палящим солнцем, как сладость её копится, ждет поры, чтобы быть собранной, выжатой, похороненной в недрах склепа и возрожденной в темной крови вина…

Время едва сочилось, на щеках и лбу сохла короста крови от знака, нарисованного Аше. Кожу щипало, стягивало. Пульс грохотал в висках, мешая уловить ритм, даже низкий бас Лало гудел словно бы издали, но Оллэ упрямо подпевал, чувствуя себя непривычно – слабым человеком, не способным ничего изменить, не наделенным особенным даром. Он был подчинен обстоятельствам и в то же время готов с ними спорить, не думая о цене.

Энрике двигался все ближе к кругу неведомого, но сын шторма лишь угадывал это. Его самого слишком полно забрал танец, так полно – что мир вокруг изменился. Оллэ слепо щурился, вдыхал стоялый туман, с усилием сводил ладони в вязком воздухе, похожем на масло… и почти не верил, что хлопок ладоней создает звук.

Два мира не желали соприкасаться. Цепочка фигур, подобных каменным столпам, воздвигла непреодолимую стену, воистину отделяющую жизнь от смерти, и Оллэ с ужасом сознавал себя – мертвым. Тьма заливала глаза, лезла в горло, поднималась все выше, овладевая миром. И это было – безнадежно, окончательно, невозвратно… Как мог Энрике продолжать дышать и двигаться, надеяться и звать? Всего этого Оллэ не понимал, стараясь исполнить малое и посильное: подпевать, давясь удушающей тряпкой тумана. Хлопать в ладоши и даже стучать башмаками, почти теряя равновесие.

Вал мрака вырос до небес, подмял все и вся… и лопнул, разрушенный собственной громадностью. Мрак потёк вниз, опрокинутая чаша утра блеснула розовой кромкой и стала проявляться ярче, полнее. Заиграл золотой вязью узор облаков на её донышке. Жемчужные искры птичьих крыльев нарисовали надежду.

Оллэ выпил свежий настой росы на сотне трав и дюжине вялых, замерзших цветков… И мешком свалился с бревна. Раздавленное валом тьмы тело наверняка не сохранило ни единой целой кости. Тускло, остатками сознания, сын шторма отметил – вот Аше. Правда, видны только ноги маари, они топчутся и занимают полмира. Дикарка уцелела под гнетом тьмы, она вроде бы и не устала: визжит и прыгает, размахивает своим копьем, усыпанным росой самоцветов.

– Я нашла колдуна! Я нашла! Теперь берегитесь все, кто враг женщине-вождю и мне! Я выпью вашу кровь, слышали?

Оллэ горько усмехнулся, сочувствуя миру в целом и врагам королевы в особенности… А с ними заодно и загадочному колдуну. Нэрриха прикрыл глаза и позволил себе провалиться в короткий сон, более похожий на обморок.

– Не смей снова упоминать маяки, иначе в ответ я начну считать ступени деяний, – угрожающий тон звенел натянутым до предела раздражением и только чудом не лопался яростной злобой. – Мастер, иным ты посылаешь наказания и испытания по силам их, за что мне бремя невыносимое? Я слаб, я не могу воспринять сие.

– Сие – это которое именно… бремя? – безмятежно уточнил второй голос. – Ваш Мастер не имеет ни малейшего права наказывать и испытывать меня, иноверца. Однако же я страдаю болями в спине и шее, от переутомления у меня слезятся глаза, а мои люди сбились с ног, исполняя поручения неверных. О, маяки света истинного, почему я неосторожно упомянул о своем усердии в математике?

– Ибо грешен безмерно, – ласково и с отчетливой желчностью отозвался первый голос. – Хвастлив, заносчив, самоуверен, упрям, лжив… Если разобраться, Мастер не так уж и жесток, ведь ты еретик и значит, я не обязан исповедовать тебя. Тем более ежедневно, я бы не выдержал. Довольно и того, что ты бесконечно похваляешься. Ты не упускаешь случая… и я не упустил своего, едва услышал о даре к вычислению.

– Но что мне делать, так уж случилось: я исполнен смирения и сердечности, потому и не утаил по простодушию: да, я наделен немалыми достоинствами, а кое в чем и безмерно одарен, – охотно отозвался собеседник. Скрипнуло дерево: человек либо сел удобнее, либо переместил скамью. – Что еще? Я хитер, это достоинство. Я настойчив, это благо для меня и моей семьи. Я знаю себе цену, все так.

– Сидра хочешь?

– Как мелко искушаешь, воистину лишь неверный способен так пасть…

– Ничего себе мелко! Это не абы что, а напиток из Вольмаро, лучшего сорта, выдержанный и охлажденный.

Оллэ открыл глаза, проморгался и уставился в потолок. Точнее, в плотную ткань шатра, лежащую ленивыми складками безветрия. Оба голоса смолкли, зато в поле зрения возникли лица. Нэрриха прикрыл веки и разомкнул снова. Нет, слух, а затем и зрение, не обманывают: справа расположился любимый ученик – полнолицый Абу, южанин, которому не место в столице Эндэры, вздумавшей воевать. Слева, и это тем более невозможно, старательно изгоняет из складок у губ приветственную улыбку служитель Башни, тот худой рослый упрямец, что пытался самонадеянно обратить старейшего нэрриха в свою веру при первой встрече. Не преуспев, он наотрез отказался открывать ворота и впускать грешника в обитель к «праведному» брату Кортэ…

– Мир свихнулся, – шепотом предположил Оллэ, снова переводя взгляд с лица на лицо.

– Мне нет дела до пустяков, – отмахнулся Абу и сел на край мехового плаща, расстеленного для нэрриха поверх охапки сена. – Я прислан её величеством лечить нелюдя. Изабелла, если уж быть точным, предложила проследить за благополучием своей драгоценной охранницы. Аше, добавлю, с самого рассвета благополучна, но огорчена нездоровьем сына ветра, и вот я здесь. Весь день прошел в трудах, уж таков мой кроткий нрав. Я ведь, – Абу покосился на служителя, гладящего нож при поясе, – несравненный лекарь. Меня учил сам Оллэ, рука у него тяжелая, терпение порою подводило сего почтенного старца, и он принимался вышибать ложные знания из повинных голов.

– Лучше бы вышибал ересь, – буркнул служитель.

Оллэ сел, ощущая себя почти здоровым, приятно отдохнувшим и довольным обществом. Он охотно принял пиалу, до краев полную горячим настоем трав, истекающую тонкими струйками ароматного пара. Выпил до дна, вслушиваясь в оттенки вкуса и не без гордости отмечая: любимый ученик по своему обыкновению усвоил данное ему знание сполна, затем усердно добыл по крохам и проверил сокрытое, слишком опасное для передачи людям. Абу прочел мысли где-то в ничтожных складочках уголков век – и заулыбался, от всей души радуясь невысказанной вслух оценке своих трудов.

Пар еще трепетал последними слабыми пушинками в волосах и на ресницах, запах еще щекотал ноздри, жар обдавал горло – а чудо обретения полноты восприятия мира уже вершилось. Нэрриха Оллэ снова слышал ветры, избыв утомление. Первым явился родной западный, тронул полог шатра и умчался. Следом расправили крылья иные, делая долину до самых городских стен объемной, живой, насыщенной сведениями, движениями, голосами, дыханием.