– Не понимаю, как Энрике переживет новость о своем колдовском даре, – удивился Оллэ.

– Он спит, – сообщил Абу то, что Оллэ знал и так, но южанин для верности указал рукой направление, позволяя точнее отследить дыхание. – Накормил жену отвратительной кашей собственного изготовления, она все съела. Святая, что тут сказать? Даже я признаю очевидное, радую покладистостью Иларио.

– В колдуна Аше вцепилась клещом, – продолжил Иларио, принимая пустую пиалу и ставя в сторонку. – Но как моя личная башня рассудка не рухнула, придавленная камнепадом невозможного: ведь колдун-то не Энрике, а наша ходячая цельнокованая булава – Лало…

Оллэ помолчал, привыкая к новостям и понимая, что «булава» – вежливая замена слова дубина, точно определяющего гибкость ума Лало. Хотя – кто знает, что полезно колдуну? Гибкий ум не поможет войти в круг, где все человеку чуждо и даже враждебно. А вот сердце – оно, пожалуй, у Лало самое что ни есть годное, большое и горячее.

– Абу, как могло случиться то, в чем я уверен: флот Алькема идет на север как союзник Эндэры? Патор лишится головы… неужто он допустил призыв иноверцев на войну против своих же, приверженцев Башни?

– Нам уже нечего терять и некого бояться, – буркнул Иларио, не глядя на Абу. – Это все тварь… Я хочу думать, что именно тварь окончательно изуродовала умы людские. Её позвали во имя войны, желая изменить рисунок границ и разделить пирог власти. Жажда росла, рассудок усыхал: тварь не подчинялась вызывавшим, но все более полно управляла ими исподволь, жрала их души и коверкала волю… Маджестик получил бумаги от паторов Турании и Галатора, объявляющие служителей Башни и даже род королей Эндэры – носителями тьмы, ереси и глубинного зла. Конечно, бумаги от патора Факундо тоже были отосланы…

– Дальше ясно, – усмехнулся Оллэ. – Я неплохо знаю святейшего молчуна маджестика, он и теперь вместо ответов промолчал дважды, но через посредников снабдил всех смутными надеждами, ни к чему его не обязывающими. Любимая игра Башни: победитель окажется прав и обретёт одобрение. Само собой, о равном отношении к сторонам и речи нет. Бертрану, а тем более его отцу, маджестик до сих пор не готов простить захват прибрежных земель, которые Башня полагала своими. Лучшие торговые порты, позволяющие теперь Барсе с долей нахальства называть Южное море – внутренним… особенно если эмират Риаффа не возражает со своего берега. Да, кстати уж: затянувшийся мир с Алькемом никого из последователей Башни не радует, тем более вне Эндэры. Наконец, стоит уделить внимание и блистательным замыслам некоего брата Иларио, жаждавшего извести ересь огнем и мечом. Они не исполнены, хотя обещали Башне обогащение, немыслимое и, пожалуй, сводящее многих с ума.

Иларио поморщился, кивнул. Ему ли не знать о собственных смелых идеях, яростно, фанатично навязываемых год за годом обладателям власти духовной и мирской? Даже Эспада, никогда не отличавшийся мягкостью нрава, постепенно пришел к намерению прирезать фанатика в багряной рясе, а не преуспел лишь из-за вмешательства Кортэ. Только они трое да вездесущий ветер и слышали, как Эспада надсаживал глотку – очередной раз он был несколько пьян, ведь так удобнее говорить все, что желаешь сказать, не выбирая выражений. К любимым блюдам праведника Иларио королевский пес причислял хорошо прожаренных младенцев, а чумную пляску смерти советовал сделать ритуалом обновленной Башни, выстроенной на костях…

– Прежний патор Эндэры и Тагезы покинул обитель, где провел почти два года в молитвенном уединении, – Иларио глянул в глаза Оллэ, не пряча досады. – Вряд ли божья помощь заметна в том, что четыре десятка служителей обители расстались с жизнью, когда Паоло внезапно направился в паломничество. Именно так сам он называет поездку в закрытой карете прямиком во владения маджестика и под охраной его людей. Говорят, скромный служитель Паоло после заточения ослаб телом, но окреп духом: исцеляет наложением рук и молитвою. Сделался свят, прорицает грядущее. Нет в том грядущем Эндэры, нет еретического и мерзостного Алькема, но есть великая Тагеза, которая милостиво уступает перевалы Понских гор Турании, а часть своих северных прибрежных земель – Галатору, давно желавшему заполучить порты вне островов. Еще Паоло отчетливо видит, как гибнут отступники на островах, как там сбывается замысел, созданный мною… Горят костры, ночь светла и всякое горло нераскаявшегося еретика захлебывается его же порченной кровью.

Иларио с хрустом сжал пальцы на рукояти ножа. Длинное лицо дрогнуло, шрам на щеке побледнел – но библиотекарь справился с собой, медленно выдохнул и старательно улыбнулся, разжимая сведенные судорогой пальцы и убирая нож. Абу сокрушенно покачал головой и сам налил порцию сидра, сам сунул кубок в ладонь Иларио.

– Ты хотя бы не измышлял способа, позволяющего привлечь на свою сторону нэрриха, – утешил Абу библиотекаря. – Это я от большого ума создал прочнейшую цепочку обстоятельств, способную при необходимости вынудить детей ветра согласиться на найм в чуждой им войне. Я трепал языком и похвалялся умом, увы, я любуюсь собою слишком уж охотно и порой не знаю меры… После того разговора не прошло и трех лет, а учитель Оллэ уже покинул мир, и нэрриха Борхэ повез лучшую из найденных плясуний в Галатор.

– Что за мерзкое создание мы терпим, дон Оллэ! Вы только послушайте, – искренне пожаловался Иларио, – даже во грехе он желает превзойти меня.

– Да ну вас, – отмахнулся Оллэ. – Нашли, чем утешать друг друга. Я воспитал ученика, отравившего меня, я позволил другому своему ученику умирать вместо себя и принял жертву как должное. Я прогнал мальчишку Виона, когда он первый раз в жизни поступился гордостью и просил о помощи. Тогда-то он и попал в когти твари. Все мы ошибаемся… Иногда даже понимаем, в чем именно. Но сейчас это едва ли важно. Пока мы выберемся из нынешнего, как сказал бы честный Кортэ, дерьма, сколько новых грехов совершим! Даже питие сидра ясным днем будет едва ли замечено всеединым в кровавой пене грядущего, Абу.

– Ну уж нет! – возмутился южанин, развел полноватыми руками как-то особенно комично и виновато. – Вы меня не видели пьяным, и это хорошо. Выпив, я делаюсь фанатиком похлеще Иларио в его… гм… лучшие годы. Думаете, я был трезв, когда трепался о короле королей и печатях сабха при своем же единокровном брате, зная его нрав?

Ненадолго повисла тишина. Иларио сосредоточенно думал о своем, перебирая сухими пальцами правой руки по костяшкам левой: Оллэ знал этот способ счета, принятый в старых семьях кебшей и, скорее всего, перенятый ими у северных, живущих невесть как далеко отсюда, купцов.

Абу вздохнул громко и выразительно, привлекая внимание.

– Учитель, могу я просить об одолжении? – осторожно уточнил он и сразу продолжил, уверенный в ответе: – Я в столице почти вне закона, милостью патора и королевы меня старательно не замечают, вопреки военному времени, не гонят и даже не притесняют. Принимают помощь, если я могу оказать её. Но при этом не позволяют прямо и без лишних ушей поговорить с её величеством.

– Кортэ не потерпел бы подобного, – усмехнулся Оллэ. – Пожалуй, я не стану разносить дворец в пыль или брать штурмом, я для такого шума слишком стар и недостаточно рыж. Но я могу провести тебя мимо дозоров так, как умеем мы, дети ветра.