Изможденный сэр Джордж Бьюкенен, после многих лет пребывания в России, не был так оптимистичен. Вскоре после Всероссийского демократического совещания он предложил своим коллегам из Франции, Италии и США сделать правительству Керенского «коллективное представление касательно военного и внутреннего положения»{856}. Дэвид Фрэнсис отказался принимать в этом участие, и его помощник Дж. Батлер Райт прокомментировал данный факт с тревогой: «Все, кроме одного [Фрэнсиса], считают, что в ближайшее время неизбежно произойдет конфликт – и весьма серьезный. Мы горячо желаем, чтобы он состоялся – и чтобы с этим было покончено»{857}. 25 сентября сэр Бьюкенен и другие его коллеги встретились с Керенским, чтобы призвать правительство «сконцентрировать свои усилия на ведении военных действий» и поддержании внутреннего порядка, увеличении производительности предприятий и восстановлении строгой дисциплины в армии. Однако, как только сэр Джордж зачитал их вполне сдержанную по тону совместную ноту, Керенский «мановением руки» прервал встречу и «вышел, воскликнув: “Вы забыли, что Россия по-прежнему великая держава!”». Сэр Джордж нашел такой раздражительный «наполеоновский жест» недостойным его. Коллега сэра Джорджа, Луи де Робьен, метко заметил в этой связи: «Царь также отказался слушать сэра Джорджа в подобных обстоятельствах – и спустя несколько недель он потерял корону!»{858}

Сентябрь сменился октябрем, а жизнь в Петрограде по-прежнему состояла из тех же самых утомительных фракционных распрей, лозунгов, бессмысленных митингов, стихийных забастовок, слухов и их опровержений. «Бесконечная болтовня там, где требовались действия, колебания, апатия, когда апатия могла привести только к разрушению, высокопарные декларации, неискренность и формальное отношение к делу – везде я встречаю то, что вызывает у меня отвращение», – устало писал Сомерсет Моэм{859}. «Агитаторы крайне настойчивы, – отмечал Лейтон Роджерс. – Каждый день в различных районах города проходят митинги против того и против этого, против всего, чего только можно протестовать… Как только вы начинаете питать хотя бы малую надежду на что-либо, распространяется обескураживающий слух – и ваша надежда исчезает. Настроение в городе падает медленно, но неуклонно»[101]. «Всегда и везде все тот же хаос, все та же неопределенность, – писала француженка Луиза Патуйе. – Революция – это и правда дорога на Голгофу»{860}.

Чувствовалось приближение зимы, в голодающий город вернулись пронизывающие туманы, пробирающие до костей ветры, затяжные дожди, совсем не стало солнца. Улицы приобрели жалкий вид, так как из мостовой крали деревянные бруски, и в ней оставались зияющие дыры. На некогда величавой площади перед Зимним дворцом булыжники заросли травой. Если летом людской поток на переполненных улицах Петрограда окрашивался в яркие цвета, то осенью он становился однообразно серым и «смертельно угнетал своей грязью, шумом и хаотичным движением»{861}. Под полным дождя свинцовым небом город казался еще более тоскливым.

«Бедность и грязь. Таковы мои впечатления по прибытии сюда, – мрачно писал новый посол Бельгии Жюль Дестре, сойдя с поезда в середине октября 1917 года. – В это время года, поздней осенью, Петроград являет собой отвратительную сточную яму. Жидкая, липкая грязь покрывает проезжую часть и мостовую. Она забрызгивает окна нижних этажей у зданий, растекается по колеям на дороге, предательски хлюпает под ногами, из-за нее вы рискуете поскользнуться на шатких булыжниках. Такую жуткую картину я мог наблюдать лишь на некоторых глинистых улицах в Константинополе. Местные улыбаются, видя мою брезгливость, сами они барахтаются в этой трясине с привычной безропотностью. Это один из пороков войны – есть и другие, гораздо хуже. В прежние времена мостовые содержались в хорошем состоянии, но армия забрала все людские ресурсы, и грязь взяла верх над беззащитной столицей»{862}.

Как и каждого вновь прибывшего, бельгийского посла глубоко встревожили картины голодающих, оборванных жителей, стоявших в очередях: они казались «смирившимися, покорными, без всяких указаний со стороны полиции они просто становились в очередь, один за другим…они просто ждали, в дождь и ледяной ветер, дрожа от холода». Он пришел к выводу, что у них «менталитет фаталистических рабов», и не имело значения, какое правительство стояло над ними{863}.

В то время как Петроград находился в некотором отупении, вызванном голодом и истощением, на улицах города появилась новая опасность. Поскольку электроэнергию для бытовых нужд теперь стали подавать лишь с шести часов вечера до полуночи, а уличные фонари не зажигали из опасения налетов «Цеппелинов», число грабежей, изнасилований и убийств в ночное время резко возросло. Лишь немногие отваживались появляться на улице после одиннадцати часов вечера, а те иностранцы, которые вынуждены были делать это, старались держаться середины улицы, сторонились темных закоулков и, если у них был револьвер, носили его в кармане{864} [102].