Луиза Брайант была поражена видом длинных очередей, «полураздетых людей, стоявших в пронизывающий холод», и «горестно пустых» магазинов. К своему ужасу, она обнаружила, что небольшая пятицентовая плитка американского шоколада стоила семь рублей – то есть около семидесяти пяти центов[99]. Она была удивлена нелепым видом «бесконечных витрин с цветами, корсетами, собачьими ошейниками и париками», в то время как (насколько ей было известно) продовольствия в городе оставалось лишь на три дня, и невозможно было где-либо купить теплую одежду{835}. Верхом абсурда было то, что эти корсеты – «самые дорогие, с осиной талией, да к тому же уже вышедшие из моды» – пользовались популярностью прежде всего среди старой аристократии, которая «в основном уже покинула столицу». Однако «Красный Петроград» сам по себе весьма сильно впечатлил ее своим масштабом, фундаментальностью, ощущением того, «что его воздвиг гигант, никак не считавшийся с человеческими жизнями». Он сохранил «суровую мощь» Петра Великого, который построил его двести лет назад с решительностью деспота, и все тяготы войны, обрушившиеся на него, не смогли подавить его духа или его культурной жизни.

«Невский после полуночи был так же занятен и интересен, как и Пятая авеню вечером, – отмечала Луиза Брайант. – В кафетериях подавали лишь слабый чай и бутерброды, но они всегда бывали полны… Шампанское по-прежнему искрилось в кабаре и ночных клубах при свечах еще долгое время, после того как отключали электричество»{836}. Кинотеатры, в которых можно было посмотреть последние американские фильмы с участием Чарли Чаплина, Дугласа Фэрбенкса, Мэри Пикфорд и других звезд, «сияли огнями до позднего вечера и были переполнены до самых дверей». Все еще можно было сходить в оперу в Мариинском театре, посмотреть «Князя Игоря» или «Бориса Годунова», послушать Шаляпина или же присоединиться к публике, наслаждавшейся изысканными танцами Тамары Карсавиной в аншлаговом балете «Пахита»{837}. После нескольких месяцев отсутствия в Михайловский театр вернулась французская труппа с репертуаром беззаботных комедий, компенсировавших драматическую мрачность постановки Мейерхольда «Смерть Иоанна Грозного» по трагедии Алексея Толстого в Александринском театре{838}. «Единственное отличие заключалось в публике», которая теперь представляла собой «пеструю толпу, пахнущую сапогами и потом» и, вероятно, «оставшуюся без хлеба, чтобы купить себе дешевые билеты»{839}.

Джон Рид был также крайне удивлен, обнаружив, что «игорные клубы лихорадочно работали от зари до зари; шампанское текло рекой, ставки доходили до двухсот тысяч рублей. По ночам в центре города бродили по улицам и заполняли кофейни публичные женщины в бриллиантах и драгоценных мехах»{840}. Один из очевидцев отмечал, что, «словно в погибавших Помпеях, город пировал и веселился», в то время как вулкан уже грохотал{841}. Жители российской столицы, тем не менее, были весьма взволнованы слухами о немецком наступлении, сохранялась угроза налетов «Цеппелинов» и даже аэропланов. Часто проводились тренировки «на случай нападения, с сиренами, мобилизацией пожарных команд, затемнением», но эти меры казались бесполезными в городе, где лишь в нескольких зданиях были подвалы для укрытия людей. В российской столице ощущалось такое отчаяние, что некоторые открыто высказывали пожелание, «чтобы немецкая армия пришла и взяла город (и чем быстрее, тем лучше), чтобы завершились все бедствия, пускай даже путем оккупации»{842}. Считалось лучше все что угодно, только не это затянувшееся состояние неопределенности. «Каждый день дух у русских падал все ниже, и вскоре он вполне мог достичь той отметки, когда Германия могла делать все, что только пожелает, – писал Лейтон Роджерс. – Мне кажется, что активная пропагандистская кампания союзников стоимостью в несколько миллионов долларов, организованная знающими людьми, хорошо понимающими ситуацию, смогла бы что-то противопоставить немцам и спасти этот великий, щедрый к нам народ. Но мы не ведем такой пропагандистской кампании – и мы проигрываем, поскольку иного не дано»{843}.

По мере того как изломанная политическая жизнь города двигалась от одного кризиса к другому, в период с 14 по 22 сентября 1917 года в Александринском театре Петрограда состоялось Всероссийское демократическое совещание, на котором присутствовало около 1600 делегатов. На этом форуме национальному руководству предстояло разработать программу революционной демократии для нового правительства и представить ее на утверждение Учредительному собранию. Как и Московское государственное совещание, проведенное в августе 1917 года, это была последняя попытка в условиях продолжавшегося политического хаоса создать хоть какой-то союз между «правыми» силами, либеральными кадетами и «левыми» из числа социалистов. Однако мало кто надеялся на успех этого форума. «Демократическое совещание похоже на грубо и поспешно построенный сарай, в котором полно дыр и щелей, – писал Гарольд Уильямс. – Люди собрались в нем, чтобы согреться и укрыться от холода и злых ветров, которые дуют над Россией этой осенью революции, но там сложно найти уют»{844}. Американский квартет в составе Бесси Битти, Луизы Брайант, Джона Рида и Альберта Риса Вильямса также был там, как и другие иностранные журналисты и дипломаты союзных стран, которым позволили наблюдать за ходом работы совещания из бывших царских лож (сколотые символы дома Романовых на них были заменены красными флагами и революционными плакатами).

Для утонченного и умудренного Сомерсета Моэма, занимавшего видное положение в обществе, организация чреватого непредсказуемыми последствиями и воинственно настроенного совещания социалистов с участием плебеев такого рода, с которыми он никогда бы не связался, была достаточно большим откровением. Он с явным пренебрежением изучал «крестьянские» типы в зале, а его общее впечатление о них сложилось как о «неразвитых и грубых людях» с «лицами, свидетельствующими о невежестве, на которых написаны отсутствие мысли, ограниченность, упрямство». Несмотря на отсутствие образования у многих участников этого собрания, они радостно выслушивали пространные речи, которые произносились «весьма бойко, но с однообразным пафосом». По мнению Моэма, ораторы были из того типа людей, которых можно было бы встретить «обращавшимися к участникам митинга в поддержку какого-либо радикального кандидата в избирательном округе на юге Лондона». Он нашел их, со всей их бойкостью и привычкой колотить по трибуне, весьма заурядными и подумал, что это «удивительно», что такие люди претендуют на то, чтобы «править такой огромной империей»{845}.