можно делать, а чего нельзя, – он рассматривал только функциональную сторону процесса. Троица сразу обратила на это внимание.

– Знакомым повеяло, – заметила Ева. – Общество – муравейник…

«…и люди – муравьи», – мысленно добавил Одинцов.

– Теперь понятно, почему наш циничный мсье Шарлемань не любит вспоминать об этике, – хмыкнул Мунин.

Одинцов отметил для себя, что Парето не противился законам природы и считал общество естественной пирамидой. Её основание при любой форме власти составляет пассивное управляемое большинство, а на вершине удобно располагается энергичное управляющее меньшинство.

Еву заинтересовал тезис о моральном, физическом, интеллектуальном и социальном неравенстве среди людей. Она родилась в афроамериканской семье и прошла через сито жесточайшей конкуренции сперва в мире моды, а позже – в мире науки, поэтому хорошо знала: равенства между людьми никогда не было, нет и не будет. Эту мысль подтверждала теория Юнга о разных типах личности.

Вслед за своими предшественниками Парето рассуждал о том, что элита формируется в любой сфере деятельности: в политике, науке, спорте, искусстве – где угодно, вплоть до криминального мира, – и по идее состоит из обладателей наивысшей квалификации. Но, во-первых, элитой могут стать менее квалифицированные, зато более хитрые. И во-вторых, на вершине пирамиды в любом случае не хватает места всем выдающимся личностям, поэтому часть из них составляет оппозиционную контрэлиту.

Мунин лишний раз почувствовал себя безнадёжным тюфяком, изучая перечень качеств представителя элиты: волевой характер, высокое самообладание, умение использовать в своих интересах слабости окружающих и противостоять внешнему влиянию, способность манипулировать чужими эмоциями, готовность применить силу…

Циркуляция элит, по мнению Парето, происходила из-за того, что качества распределялись неравномерно.

– «Львы»! – вслух прочёл Одинцов, который иногда вспоминал, что он Лев по гороскопу.

«Львами» Парето назвал консерваторов – упорных, агрессивных и бескомпромиссных. У «львов» развит инстинкт настойчивости; это рантье, которые любят стабильность, охотно используют силовые методы управления, придерживаются традиций, семейных ценностей и классовой солидарности.

Им противостоят «лисы» с развитым инстинктом комбинаций – сторонники уговоров, подкупа, обмана и финансово-политических интриг. Это спекулянты, для которых выгода в настоящем важнее результатов будущего. Личные интересы они ставят выше национальных, а материальные – выше духовных.

Правление «львиной» элиты постепенно ведёт к застою и загниванию. «Лисья» элита более гибка, но её правление менее устойчиво: равновесие проще нарушить внутренним или внешним усилием.

Мунин оторвался от чтения и заявил:

– Всё понятно. У людей копятся проблемы. Если их можно решить обманом или уговором, то «лисы» сменяют «львов». Если нужно применить силу, то к власти вместо «лис» приходят «львы». Элиты циркулируют вечно и неизменно. Одни – вверх, другие – вниз… История – это кладбище аристократий.

– Не гони, – попросил Одинцов, который читал намного медленнее.

Ева в помощь ему перевела с монитора:

– В государственном устройстве обязательно должны существовать «социальные лифты» для наиболее активной части общества. Кроме того, необходим достаточно бесконфликтный механизм смены руководителей у власти. Страна, неспособная к такой смене, рискует получить новую элиту в результате подчинения другому государству. При замедлении циркуляции элит возможна политическая революция, то есть резкая и насильственная смена правящей элиты…

– Что и требовалось доказать, – подвёл итог Мунин, по примеру Шарлеманя катаясь на кресле вперёд-назад. – Нынешние руководители слишком крепко держатся за власть и давно не сменялись. Наш Большой Босс – не просто социалист, а социалист-революционер. Он одновременно вышибает всю мировую элиту и ставит на её место новую.

– В этом есть революция и нет социализма, – возразила Ева. – Любой элите невыгодно тратить ресурсы на слабых. Новая она или старая – всё равно. Власть снова попадает в руки десяти тысяч, и при них кормятся ещё сто миллионов. Тот же один процент контролирует ресурсы, а остальные восемь миллиардов живут по-прежнему. Шарлемань хочет чего-то другого.

– Кстати, он будет менять «львов» на «лис» или наоборот? Кто сейчас у власти? – спросил Одинцов, и Мунин отмахнулся:

– Да не важно! Где-то «львы», где-то «лисы»… Главное, диалектика работает, элиты циркулируют, власть заботится о людях. Если циркуляция застряла, надо её подтолкнуть. А нестыковки можно утрясти по ходу дела. Шарлемань сам говорил: кривой фанерон, герметичная капсула и всё такое.

В другой обстановке Одинцов поспорил бы насчёт заботы власти о людях, но последние слова Мунина возражений не вызывали. Шарлемань готовился с помощью троицы искать слабые места в своих построениях – и не прогадал, потому что новые теоретические знания тут же пошли в дело.

– Шарлемань – типичная контрэлита, – рассуждала Ева. – Элитарная личность из тех, кому не хватило места на самом верху.

– И не могло хватить. Кто его туда пустит? Он ведь и «лев», и «лис» одновременно, – заявил Мунин, покосившись на Одинцова. – То такой, то сякой, а в результате ни с теми, ни с другими.

Ева тоже задумчиво взглянула на Одинцова.

– Шарлеманю безразлично, «лисы» наверху или «львы». Их циркуляция ничего принципиально не меняет в его положении. У него в любом случае всё хорошо. Придёт новая элита – может быть, станет ещё немного лучше. Станут платить больше. Вряд ли его это интересует.

Шарлемань сам подтвердил, что внимательно слушает разговоры компаньонов. На ближайшей прогулке в саду камней он присоединился к троице и, подхватив мысль Евы, сказал:

– Вы правы, мне безразлично количество денег. Это такая же химера, как, например, увеличение средней продолжительности жизни. Семьдесят пять лет, семьдесят семь или восемьдесят… Какая разница? Нет ничего позорнее и уродливее, чем термин «возраст дожития». Полная чушь! Человек должен жить, а не доживать. Наша цивилизация уже прошла этап количественных изменений. Настало время для качественного скачка…

Обойдя кругом белую песочницу с чёрными камнями, компаньоны устроились в тени кустов на деревянных скамьях, которые повторяли изгибы тела, и слушали рассуждения Шарлеманя о том, что его препарат открывает совершенно новую страницу в истории человечества.

– Качественные скачки уже происходили, но мне удалось превзойти любой из них. Историки пока не знают об этом… Кроме вас, разумеется, – Шарлемань сделал жест в сторону Мунина. – Поэтому они всё ещё спорят: когда возникла непреодолимая пропасть между современным человеком и прочими приматами семейства гоминид? Какое событие принять за отправную точку человеческой цивилизации? Либо это появление первых орудий труда и охоты, либо изобретение колеса…

– Ни то, ни другое, – к удивлению Мунина и Евы сказал Одинцов.

Шарлемань явно был задет. Он сердито напомнил:

– Вы не историк! В любом случае, моё открытие делит всю историю человечества на до и после. Такого скачка ещё не бывало. Хм… Интересно узнать: что же тогда, по-вашему, стало первым признаком цивилизации, если не кремнёвый нож и не колесо?

– Сросшаяся берцовая кость, – ответил Одинцов, нащупывая в кармане сигареты.

Он успел прикурить, пока слушатели молча