ними высокая, очень высокая белая юрта. Им с Бекназаром не приходится даже наклоняться в дверях. Их приветливо встречает почтенная байбиче в белом элечеке. Она наливает им кумыс. С жадностью пьет Исхак этот кумыс, а байбиче жалеет его: "Исхудал ты, храбрец!.."

Очнувшись, Исхак все думал, к чему бы это привиделось. Уж не к тому ли, что выберется он из каменной могилы?

Потом привиделось ему и другое: будто лежит он мертвый, вытянувшийся. Возле одного из крыльев той самой белой юрты настелен зеленый камыш, а над юртой укреплено траурное знамя алого цвета — в знак того, что умерший человек еще молодой. И великое множество вооруженных джигитов горько оплакивают его смерть. Тут же, впереди почетных стариков, стоит Уали-хан, он должен прочесть заупокойную молитву.

"А это к чему?" — удивился Исхак. Уж не к скорой ли его смерти?.. Он расправил плечи, посмотрел наверх. Темно. Когда же рассветет?

— Эй, ты здесь? — вдруг послышался незнакомый голос.

Исхак не решился ответить. Сверху между тем опускалась лестница. Он ухватился за нее. Неужели пришло освобождение? Но почему ночью? Может, его поведут на казнь?

— Выходи скорей! — поторопил тот же голос.

Исхак молча, весь дрожа, вскарабкался по лестнице к выходу из зиндана. Ему помогли выбраться. Исхак пошатнулся. Воздух чистый и, кажется, холодный. На темном фоне неба вырисовывались две еще более темные тени — сарбазы.

Один из сарбазов пошел впереди, другой позади Исхака. Так они привели его в помещение, которое занимал Иса-оулия.

Иса-оулия был один. Сидел, согнувшись, в черном чапане внакидку. На пленника кинул острый взгляд, — ни дать, ни взять черный кот, спрятавший на время свои когти. Оплывающая свеча из пчелиного воска еле освещала комнату.

Исхак старался держать себя так, чтобы Иса не заметил его слабости, — ступал уверенно, выпрямился. Салам Исе он не отдал. Тот поглядел еще немного на Исхака и мягко, доброжелательно пригласил:

— Проходите, ханзада.

Исхак не отвечал. Обращение звучало издевательски. Иса-оулия, должно быть, понял свою оплошность. Неторопливо поправив на плечах черный чапан, сказал по-другому.

— Сын мой, садись, поговорим…

Тогда Исхак, на исхудавшем лице которого особенно резко выступали рябины, прошел к стене, присел возле нее.

— Если тебе, сын мой, неприятно, что я называю тебя ханзадой, я не стану этого делать, — продолжал все так же мягко Иса-оулия. — Суть не в этом, а вот в чем, сын мой… Междоусобицы и распри до добра не доводят. Язычник-губернатор день от дня все больше теснит нас, все туже затягивает петлю на нашей шее. И если мы не добьемся сейчас единства, причем любой ценой, то лишимся и нашей веры, и нашей земли, и нашей власти.

Исхак слушал мрачно, отрешенно.

— Кто печется сейчас о собственной выгоде, добивается только личной своей цели, будь он хан, бек или разбойник с большой дороги, от того отвернется с презрением народ… — Иса-оулия тяжело вздохнул. — На-сриддин не оправдал надежд. Что толку скрывать это теперь? Мало того, он встал на путь своего полоумного отца, стакнулся с язычником-губернатором, а на минбаши смотрит косо. А если хан смотрит косо…

Исхак прервал его:

— Разве мы не говорили, что не будет конца распрям, пока не уничтожат проклятую орду? Разве мы не говорили, что нынешним жадным властителям нет дела до того, гибнет страна или нет? Разве не говорили, что, пока они у власти, не жди добра для общества?

Что на это ответить? Иса-оулия и не пытался возражать.

Добившись власти над ордой, Абдурахман отправил во все концы страны такое письмо: "О мусульмане! Попираются могилы наших предков, разрушаются мазары. О народ! Из-за тех насилий, что вынуждены мы терпеть вот уже много лет, дехкане не могут спокойно сеять хлеб, скотоводы — выращивать скот, торговцы — торговать. Усилились распри и между нами, брат посягает на жизнь и имущество брата, мы забыли наши обычаи и шариат, завещанный пророком. Всем этим пользуется, на этом наживается чужеземный правитель-губернатор. О мусульмане! Оставим споры и распри, нам прежде всего надо избавиться от чужеземного наместника. Седлайте боевых коней! Подымем священное знамя пророка, о мусульмане!" Призыв к освобождению родной земли и народа легче всего находит отклик в сердцах. На это и рассчитывал Абдурахман.

Действовал он быстро. В начале августа месяца его десятитысячное войско заняло считавшееся пограничным селение Аблык, а затем и весь уезд. Была перерезана почтовая линия Ташкент — Ходжент, совершен набег на укрепление Туле, где стоял русский гарнизон. Двигавшийся по направлению к Ходженту отряд овладел несколькими почтовыми станциями и занял селение Диг-май в двенадцати верстах от Ходжента. Войска, наступающие по берегу Сырдарьи, заняли Сильмахрам, Самгар, Нау, Паркен и подошли к Ташкенту ближе, чем на сорок верст. В тот же день нарушена была почтовая линия между Ура-Тюбе и Ходжентом, разгромлен стеклянный завод купца Исаева, Ходжент осажден.

Ташкентский генерал-губернатор фон Кауфман ждал только повода для военных действий. Он немедленно выслал хорошо вооруженный отряд в тысячу пятьсот человек под командой генерала Головачева. А в Ход-женте к нему присоединился гарнизон, которым командовал полковник Скобелев.

Фон Кауфман в Ташкенте на этом, конечно, не успокоился. Он тотчас послал лазутчиков к Насриддин-хану с тем, чтобы они настроили его против Абдурахмана. Вокруг Насриддин-хана сплотились верные ему придворные.

Генерал Головачев встретил в долине Ангрена шеститысячный отряд Зулпукара. К середине августа отряд этот был разгромлен, а Зулпукар с остатками войска вынужден был отступить в горы. На ходжентском направлении полковник Скобелев тоже добился успеха и вновь занял Паркен.

Теперь Насриддин-хан и его приспешники решили воспользоваться случаем и впустить в город русские войска. Это помогло бы им и недовольных усмирить, и от Абдурахмана отделаться. Насриддин-хан послал в Ташкент письмо с просьбой о помощи. И на основании этой просьбы "истинного хозяина страны" фон Кауфман отдал приказ войскам, находившимся в пограничных селениях, наступать на Фергану, занять ее.

Вот каково было положение к тому времени, когда Иса-оулпя извлек ночью Исхака из темницы и начал переговоры с ним.

— Такие-то дела, сын мой, такие дела, — говорил Иса-оулия. — Что предпринять? Нелегко нам, нелегко. В народе нет единства, силы наши распылены. Надо попытаться объединить под священным знаменем газавата и народ наш, и воинские силы. Пусть сгинет эта династия, согласен! У нас есть наш минбаши…

Исхак внимательно вглядывался в лицо Исы — доброе, мягкое, совсем как у старика-бахчевника из селения Ботокара. Да-а, что и говорить, этакий богобоязненный старичок… Куда же, однако, он гнет? Не иначе, обмануть хочет, вокруг пальца обвести.

— Ты человек разумный, сын мой, вот и подумай. И напиши-ка Бекназару письмо: