Рима, безусловно, преувеличена. Объясняется это не обаянием и даже не воспринимаемым влиянием римской историографии, которая, может быть, тенденциозна не только в освещении фактов, но и в самом построении и подборке их. На самом деле Македония угрожала не собственно Риму, а его господству. Филипп никогда не планировал вторжения в Италию!

После 168 г. до н. э. в восточной политике Рима отчётливо прослеживается стремление подмять ослабленные государства и ослабить другие, ещё сохранившие силу. Эта политика была откровенно агрессивной. Х. Хилл полагает, что её целью было не допустить усиления стран, способных угрожать Риму. «Такая политика не была империалистической; напротив, она может быть названа антиимпериалистической». Автор тут же добавляет, что её лучше обозначить как оборонительную[1485], тем самым развивая явно устаревший тезис об «оборонительном империализме», оказавшийся на редкость живучим. Факты непреложно свидетельствуют: эта политика была наступательной и агрессивной, поскольку агрессия – это не только стремление к прямым захватам, но и дипломатическое давление, гегемония, подчинительные союзы, верховная власть. Для Рима отсутствие аннексии в действительности никогда не означало отсутствия интервенции[1486] или империализма[1487]. Он использовал все виды экспансии, завершая их прямым вооружённым вторжением[1488].

Сомнительно и мнение о «тяжеловесности»[1489] римской политической мысли. Анализ восточной политики сената не подтверждает этой тезы. Скорее говорит об обратном – быстрой реакции на изменение политической ситуации. «Римская политика часто была элементом импровизации»[1490]. Неслучайно Аппиан считал, что Рим поднялся «благодаря благоразумию и умению учитывать обстоятельства» (Rom.I.11).

Он выделился не только грубой силой, но и изощрённой дипломатией, умением использовать ситуацию и союзников. Они дали повод для вмешательства, помогли сломить основных соперников. Утвердившись на Востоке, Рим стал превращать союзные государства в зависимые. Сенат бесцеремонно вмешивался в политику малых государств, требуя, чтобы ни одно серьёзное решение не принималось без его согласия[1491].

Первая половина II в. до н. э. ознаменовалась становлением глобальной римской политики. Огромное значение для неё имели II Пуническая и I Македонская война. Главный вывод, вынесённый из них, – стремление максимально использовать союзников, граничащих с врагом, и в связи с этим – необходимость полной информации о событиях во всём Средиземноморье, интересах и противоречиях всех государств, как больших, так и малых.

Для этой же цели использовались дискредитация врага, пропаганда своих войн, как ведущихся за правое дело. Именно эта пропаганда привела к тому, что в историографии укрепилось мнение об «оборонительности» римских войн. Большое значение имели хорошо поставленная разведка, дипломатическая подготовка войны, обязательное посещение соседей потенциального врага и своих союзников, обработка общественного мнения. После изоляции противника оружие лишь довершало то, что было искусно подготовлено политикой[1492]. После 200 г. до н. э. нет ни одной войны, к которой Рим не был бы великолепно подготовлен.

Промедление в Испании многому научило римлян, впредь они стремились не допускать усиления даже дальних соседей, и если где возникала малейшая угроза их гегемонии, немедленно наносили тщательно подготовленный удар (III Македонская война).

Такая же участь постигала тех, кто пытался нарушить политическое равновесие в отдельных регионах[1493]. В таких случаях сенат применял различные действия, которые Э. Бэдиан очень удачно назвал «римские игры ослабления клиентов»[1494].

Навязанные сенатом грамотно продуманные условия мира разоряли и обессиливали противника, часто приводя его или к отчаянному восстанию, или к полному порабощению[1495]. Для этой политики были характерны холодное лицемерие и коварный цинизм, стремление вызвать внутренние смуты, под видом арбитража навязать свою волю.

Римская внешняя политика многое заимствовала из эллинистической, но Рим превзошёл своих учителей. Однако вторая половина II в. до н. э. отмечена явной деградацией римской дипломатии. С устранением главных противников отпала необходимость вести тонкую и сложную политическую игру, учитывать многообразные интересы многих союзников. Политика стала грубее и примитивнее, теперь она чаще опиралась лишь на грубую силу и банальное давление. До какой-то степени на это повлиял приток в неё «новых людей» из усиливающейся «партии аннексии». Но главной причиной стало другое: переход к более простым задачам – не создание сети зависимых государств, а их поглощение и превращение в провинции. Упрощение цели привело и к упрощению политики. Немалое значение имела теперь и военная мощь Рима, но он никогда не достиг бы её, не проводя на первых этапах тонкой политики, которая и сделала его сильным. Не только грубая сила, но и неспешность, последовательность, гибкость, умение использовать обстоятельства в конечном счёте и сделали римлян «повелителями мира».

Войны Рима имели агрессивный характер, т. к. они велись за то, кто будет править и угнетать. Применение к ним понятий «оборонительная война» или «защита отечества» было бы исторической фальшью[1496].

Развитие федеративных идей в Греции не могло привести к объединению даже перед лицом общего врага; тем более нет речи о создании единого греко-македонского государства – такую цель не ставили перед собой ни те ни другие; греко-македонские союзы не могли быть долговременными, цари видели в них лишь орудие своего господства в Греции, т. к. не имели сил для полного её покорения[1497].

Трудно согласиться, что политическая жизнь Греции умерла «естественной смертью», а завоевание лишь «сократило время политической агонии»[1498]. Греки активно участвовали не только в восточной, но и в «мировой» политике. С появлением римлян эта активность даже возросла, и не умерла сама – её осмысленно убил Рим. Его вмешательство лишило греков возможности самостоятельно определять свою судьбу, и это не может быть признано «благом». По подсчётам М. Гранта, в результате военных опустошений первой половины II в. до н. э. Греция потеряла четверть своего населения[1499].

Анализ конкретики не позволяет согласиться, что отношение римлян к грекам отличалось от политики к варварам. Филэллинизм затронул почти всю верхушку, но на политике «греколюбие» никак не отражалось[1500]. Простой же квирит вообще не знал эллинской культуры. В разрушенном Коринфе легионеры играли в кости на бесценных картинах, брошенных на землю (Polyb. XXXIX.13.2) – они, как и их недалёкий командир Муммий, не понимали культурной ценности этих шедевров. Со временем сложилась определённая культурная близость двух народов, но проецировать её на II и даже I век до н. э. невозможно. Само завоевание, кровавое и жестокое, не могло быть благом, но в исторической перспективе оно – акт достаточно положительный, хотя и проявившийся намного позже.

Расширение ойкумены в эпоху эллинизма отодвинуло кризис греческого общества, но устранить его не могло. Мы не считаем, что это был социально-экономический кризис. Экономика в целом процветала, особых социальных потрясений не было. Вопреки мнению Ф. Энгельса[1501], это не был и формационный кризис, имеющий своей основой рабовладение. Римская держава, основанная на таком же, но более развитом