Спустя некоторое время, все еще ожидая своей очереди в изрядном отдалении от гардеробного барьера, Маша от скуки стала лениво озираться вокруг, разглядывая наряды прихорашивающихся у стенного зеркала старшекурсниц и забавляясь видом трущихся вокруг мальчишек-студентов, добывших куртки своим подругам и напрашивающихся на их одобрение. И вдруг увидела и не поверила своим глазам. У сбегавшей сверху правой половины лестницы стояла ее мать собственной персоной, а рядом суетилась Леночка, испуганно и торопливо что-то ей говорившая.

Маша не знала и не могла знать, что вот уже больше недели как Надежда Антоновна неумолимо, как смерть, ежедневно являлась на факультет, чтобы выслушать очередной Леночкин рапорт, словно боялась пропустить нечто, что Леночка могла не донести до нее, пропусти Надежда Антоновна хоть один визит. Отчеты Леночки были однообразны и безнадежны – страшный тип неукоснительно объявлялся в обед, и дочь так же неукоснительно отбывала с ним в неизвестном направлении. Чего хотела Надежда Антоновна от добросовестно штампованных сообщений, она уже не знала и сама. Но заговорить с Машей все не решалась, боясь сознаться в своем продуманном шпионаже и, что важнее, опасаясь услышать ответ, после которого многое в жизни Надежды Антоновны могло необратимо измениться.

Но в этот день случилось непредвиденное. Маша никуда не уехала, а Леночка, конечно, не имела возможности предупредить старшую Голубицкую. И Маша увидела обеих, а спустя мгновение мать увидела ее. Леночка предусмотрительно тут же рванула по лестнице вон из раздевалки, а Надежда Антоновна направилась к дочери.

– Мама, что ты здесь делаешь? – Маша была совсем не обескуражена, только удивлена.

Надежда Антоновна на вопрос не ответила, лишь холодно поздоровалась с дочерью.

– Здравствуй, Маша, – сказала она, словно постороннему человеку, и уж вовсе сухо добавила: – Пойдем, нам надо поговорить.

По дороге домой, однако, никакого диалога между ними не состоялось. Обе, словно сговорившись, молчали на улице, молчали в метро и в автобусе. И лишь переступив порог дома, даже не раздевшись, застегнутые и замотанные в шарфы, не сняв и шапочек, набросились друг на друга.

– Мама, что происходит? Ты меня будто преступницу конвоируешь. У тебя глаза, как у надзирательницы женской колонии! – Маша, чье напряжение копилось всю дорогу, заговорила сразу на повышенных тонах.

– Интересно, откуда ты можешь знать о женских колониях? Впрочем, со своим дружком до тюрьмы тебе не далеко! – Надежда Антоновна, забыв об осторожности, взорвалась атомным грибом. Нервные ее силы подошли к последнему пределу и незаметно для нее самой этот предел тут же перешли. Теперь сорвавшаяся с барабана цепь раскручивалась необратимо и стремительно.

– Дружком? Каким еще дружком? – не поняла Маша. Ян и тюрьма были для нее понятиями столь противоположными и несопоставимыми, что не могли стоять под общим знаменателем.

– Каким? Тем самым! С которым ты вечерами прохлаждалась, а мне врала, да-да, врала нагло, в глаза, что в библиотеке загибаешься! – Надежда Антоновна неслась без тормозов, и кювет ее уже был близок. – Я знаю, я все знаю. Что же я за мать тогда, если за своим ребенком уследить не могу!

– А-а, так вот при чем тут Ленка! – Маша хоть и оказалась в мгновение ока разбитой и уничтоженной, однако аналитические, четкие ее мозги прирожденного ученого тут же, независимо, свели факты воедино. – Ты что же, следила за мной? Как в кино шпионила?

Слово было произнесено, обозначив не самый красивый и порядочный поступок в жизни доктора Голубицкой. Но Надежда Антоновна вошла в раж, из которого был лишь один выход, и отмела прочь оправдания, как несущественные и никчемные в кульминационный момент ее истины.

– Соплячка! Тварь неблагодарная! Я тебя растила, лелеяла, я за тебя сражалась, и вот на тебе! Кушай, мамочка, на здоровье! Вырастила потаскушку и брехунью! – Надежда Антоновна сорвалась на крик. Но не ради убедительности и самозащиты, не ради атакующей обороны, не ради сокрытия под громом слов собственной неправоты. Нет, это было то самое состояние, которое хоть однажды в жизни приходится испытать любому человеку, душевно мающемуся от внутреннего, тлеющего гноем, нарыва. Когда в один не прекрасный и тошнотворный момент набухшая капсула не выдерживает напора и воспаленный, горячий поток зловонно разливается вокруг.

– Мама, что ты говоришь? – Маша и слушала, и не слышала. И не верила тому, что слушала, пытаясь отбросить подальше от себя то, что слышала. – За что ты сражалась? Это всегда только твои нервы! Ты из себя выходишь на пустом месте, и сейчас и всегда.

– На пустом месте? Ах ты, тварь!.. Тварь... – повторила Надежда Антоновна тихо и зло, незаметно для себя скатываясь в беспомощные, гневные слезы. – Так я и знала! Так я и знала и всю жизнь боялась! Вся ты в своего папашку, поганца неблагодарного! Не зря я мучилась, предчувствовала, сердцем изошла вся! Нет, не зря!.. Господи, что же я говорю! Какое там – не зря! Зря, зря! Напрасно все, что выросло, то выросло! Из змеиного яичка!..

– Мама, да ты что? Ты с ума сошла, да? Отец здесь при чем? – Маша говорила слова наугад, не зная, как остановить поток сквернословий и обвинений, больше по наитию, чем в действительности отдавая себе отчет, как лучше успокоить мать и попытаться хоть как-то договориться.

– При том. Его кровь, и гены его. – Надежда Антоновна перестала вдруг кричать. Голос ее сделался твердым, неприятно глухим и зловещим. Слезы текли по лицу, она утирала их краем пушистого мохерового шарфа. – И ты тоже... Связалась. А с кем связалась? С уголовником. Учебу забросила. Корми тебя, а потом и передачи носи? За что мне все это?

– Он не уголовник, – сказала Маша. Ей стало на мгновение легче. Показалось вдруг, что если правильно все объяснить про Яна, про себя и их необыкновенные, нежные отношения, то мать поймет. Успокоится, убедится, что страшного не произошло, и пусть немного попереживает и поворчит, но скоро все снова станет между ними хорошо. Или хотя бы выносимо. А главное, можно будет не таиться и ничего больше не скрывать, и сегодняшнее испытание и объяснение пойдут на пользу всем.

– Да, и кто же он такой? – В голосе матери был только чистый, отравленный ядом, выпад. Но Маша еще надеялась.

– Человек. И очень хороший. Он меня любит, я думаю, даже сильно. И я люблю его. Просто он странный немного и занятой. А то, что он старше меня, так это даже хорошо. С ним интересно... и надежно, наверное. Или лучше какой-нибудь мальчишка-студент, из которого неизвестно что еще может получиться?

– Из твоего «человека» уже получилось. Причем известно что. Невооруженным глазом видно. Всем, даже твоим подружкам, кроме тебя. – Надежда Антоновна сделала паузу, чтобы набрать побольше воздуху в грудь. Словно решалась на что-то. – В общем, так, Маша. Мое условие такое: чтобы о твоем «человеке» больше не было ни слуху ни духу. Из дома ни на шаг никуда. В университет и обратно – вместе со мной. Придется на работе договариваться, но ничего.

Маша попыталась было встрять в эту уничтожающую тираду, вставить хоть слово, но Надежда Антоновна не давала ей заговорить.