Они тихо расположились в кабинете Распутина за небольшим, искусно инкрустированным цветным деревом столиком, который «старцу» подарил банкир Рубинштейн. На столик в серебряном ведерке, заправленном снегом, было поставлено холодное шампанское, рядом с ведерком красовались две бутылки мадеры, в отдельном блюде – фрукты: крепкобокие антоновские яблоки, распространявшие вкусный рождественский дух, хотя Рождество давным-давно прошло, яблоки, привезенные из Иудеи, – сладкие, с толстой, прочной кожей, сквозь которую внутрь не мог проникнуть никакой червяк, золотистые, сладкие, как конфеты, и так же, как конфеты, тающие во рту груши «бере», в глиняной глубокой тарелке был выставлен чешуйчато-колючий, круглый, как еж, ананас.

– Это все, голубка, для тебя, – провел рукой над столом Распутин, – все Богом создано, а значит – приемлемо. – Тут «старец» словно бы поперхнулся, смолк, оглянулся с недовольным видом.

В дверном проеме кабинета стояла Дуняша – краснощекая, круглоглазая, пышущая болезненным жаром, с крепко сжатым пухлым ртом.

– Ты чего? – ласковым голосом спросил Распутин. Ольга Николаевна, бросив на Дуняшку опытный взгляд, мигом определила: ревнует. Что-что, а это всегда определить несложно.

– Да так, пришла узнать – может, не хватает чего-нибудь?

– Всего хватает, Дуняш, всего полно…

– Ничего не надо принести?

– Ничего. А ты ведь, Дуняш, собиралась навестить двух своих подружек, что живут на Девятой линии Васильевского острова… Верно я запомнил?

– Верно.

– Собиралась ведь, правильно?

– Собиралась.

– Вот и навести.

Дуняшка зло проколола Распутина взглядом и, пробурчав недовольно: «Хорошо, я поеду на Васильевский», исчезла. Кожаные каблуки ее ботинок громко простучали по паркету.

– Ревнует, – улыбнулась Ольга Николаевна, – молодая еще, но… – Она сделала изящный жест. – Женщина в ней берет верх.

– Хоть и молодая, но уже опытная, – обескураженно хмыкнул Распутин: Дуняшка никогда не позволяла себе подобных выпадов. – Все прогорит. Зола останется.

– Как знать! В Древнем Риме влюбленные служанки подсыпали зелье в пищу своих патронов.

– Помогало? – неожиданно заинтересованно спросил Распутин.

– Судя по сочинениям той поры – да. Вы свою пищу проверяете, Григорий Ефимович?

– А как проверять? Давать собакам? Или поперву испробовать ее на Дуняшке, а уж потом есть самому?

– Ну хотя бы так…

– Да Дуняшка мне… она родственница! Племяшка! Она мне только за одну такую мысль все, что я имею ценного, поотрывает! Ты же видишь, какая она… тигра! Глаза горят, папиросу прикуривать можно.

– Папиросу – о глаза? – Ольга Николаевна, продолжая улыбаться, поежилась.

– Это я так, – мигом почувствовав изменение в настроении Ольги Николаевны, проговорил Распутин, – чтобы доходчивее было.

Окинув стол опытным взглядом, он неожиданно встрепенулся, приподнялся на стуле, воскликнул жалобно:

– Ай-ай-ай!

– Что-то случилось, Григорий Ефимович? – На спокойное лицо Ольги Николаевны наползла тревога.

– Ничего, голубка, ничего… Просто я забыл кое-что. На настоящем столе обязательно должна быть рыба.

– Тут маленький стол, десертный.

– Не важно, какой стол, большой или маленький. Рыба всегда была украшением всякого обеда.

Ольга Николаевна быстро глянула в окно, в глубокую темноту, из которой неожиданно высунулись черные ветки дерева, стукнули в раму и исчезли.

– Уже пора ужина, – поправила она Распутина.

– Для рыбы это все равно, – сказал в ответ Распутин, – да и у желудка расписания нет. Погоди, я счас! – Он проворно выметнулся из комнаты, и в тот же миг Ольга Николаевна услышала его громкий голос: – Ты еще не ушла? Когда поедешь к своим подружкам, на Васильевский, мотор возьми! Вот тебе деньги!

Вернулся Распутин через минуту, держа в обеих руках по широкой плоской тарелке. На одной тарелке была нарезана – видно, приготовлена заранее – истекающая соком волжская красная рыба, из очередной партии Хвостова, на другой – розовая северная семга, присланная из Архангельска.

– Теперь все в порядке, – удовлетворенно произнес Распутин.

– Рыба – к шампанскому! – Ольга Николаевна хотела было поморщиться, но, боясь обидеть Распутина, лишь отвернула голову в сторону.

– А чего? Эта рыба – благородная, она к любому напитку идет. Нет такого стола, который могла бы испортить осетрина. Или лосось с волжской белорыбицей. А ты, голубка, я вижу, не очень-то любишь рыбу?

– Ну почему же, – слабо возразила Ольга Николаевна, – и рыбу люблю, и пироги с рыбой…

– А пироги с визигой?

– Тоже люблю.

– А печень налима, пожаренную с луком да с мукой на сковородке?

– Я, Григорий Ефимович, пробовала не только печень налима, я пробовала даже печень катрана…

– Что это такое? В первый раз слышу…

– Катран – это мелкая черноморская акула, которую очень любят жители Крыма. У нее превосходная и очень целебная печень. По вкусу напоминает масло.

– Никогда не слышал, чтобы акул ели. Если только туземцы какие-нибудь, а так… – Распутину, как всякому человеку, было в основном понятно то, что охватывал его глаз и что вмещалось в его воображении. Все, что выходило за пределы, так за пределами и оставалось, и попытка осознать это обязательно встречала внутреннее сопротивление. – В Папуасии какой-нибудь или в этой самой, в Лимонии, их и едят. Либо… либо… в Австралии!

Недавно «старцу» об этой далекой стране рассказывал один моряк, и таинственное, со звездным флером слово «Австралия» запало ему в душу. Особенно то, что рядом с Австралией полно богатых необитаемых островов и островков – совсем крохотных, с булавочную головку, но очень богатых, на которых запросто можно поселиться, и Распутина, неохотно пускающегося в путешествие, потянуло на эти острова.

– Акул едят не только в Австралии да в Лимонии, Григорий Ефимович, акул едят, например, в туманном Альбионе, как мы называем Англию…

– В Англии? Не знаю, не слышал никогда.

– Едят в Норвегии. Сама пробовала в Христиании…

– В Христиании? – Тело Распутина перекосилось само по себе, одно плечо круто поползло вверх, он задышал прерывисто – вспомнил Илиодора. – В Христиании, говоришь, голубка? – Лицо у Распутина потемнело, постарело – он всегда становился темнокожим, будто припорошенным жирной черноземной пылью, и старел, когда вспоминал о людях, которых не любил, – об Илиодоре, великом князе Николае Николаевиче, царице-матери по прозвищу Гневная и министре иностранных дел Сазонове, теперь уже, слава богу, бывшем, которого Распутин, вот странное дело, даже побаивался. Понурив голову, он повторил тихо, почти про себя: – В Христиании, значит…

Ольге Николаевне не хотелось, чтобы разговор забуксовал на Христиании, упоминание о которой так странно подействовало на Распутина, она повысила голос – и голос ее тонко, почти по-детски, зазвенел в этих гулких стенах, вывел Распутина из не понятного для нее провала: он будто бы в яму какую ухнул…

– Акулье мясо, говорят, имеет вкус чистого щелока и пахнет, Григорий Ефимович, нашатырным спиртом. Чистый нашатырь…

Распутин продолжал шевелить плечами, на лице его появилась брезгливая улыбка, он произнес невнятно, скорее для себя, чем для Ольги Николаевны:

– Вообще-то рыбу я люблю.

– Но акула – это не рыба, Григорий Ефимович, ни один пес, ни один кот ее не ест. Акулье мясо вымачивают чуть ли не в известковом растворе, потом тщательно моют и жарят маленькими кусочками. Подают на деревянных шпильках, как канапе, на больших приемах. С теми, кто никогда не ел акульего мяса и решил попробовать, – говорят, плохо бывает.

– Надо думать, – окончательно приходя в себя, пробормотал Распутин, согласно наклонив голову, засуетился, откупоривая