Тут в дверь громко постучалась миссис Тернер, потом открыла ее и внесла поднос с заварочным чайником, чашкой на блюдце и тарелкой с тонко нарезанным хлебом с маслом. Она поставила поднос на стол, выслушала слова благодарности и удалилась.

Шарлотта налила чаю в чашку, а Шоу снова принялся за еду.

– Их выселили. И им пришлось искать себе другое жилье, даже еще менее теплое и чистое, – продолжила она. – Я проследила их путь – от одной трущобы к другой, – пока не увидела, наверное, самое худшее, что есть на свете, исключая, конечно, ночевки в подворотнях и в канавах. Мне тогда хотелось кричать, я не понимаю, как люди выживают в таких условиях. Но они, конечно, не выживают. И первыми умирают самые слабые.

Доктор ничего на это не сказал, но она поняла по его лицу, что он понимал ситуацию даже лучше, чем она сама, и ощущал такую же беспомощность и гнев оттого, что подобное существует, а еще страстное желание броситься на кого-то, предпочтительно на тех, кто живет в чистоте и уюте и предпочитает смеяться и смотреть в другую сторону. И еще такую же жалость, что преследовала их обоих, даже когда они прикрывали глаза и немного расслаблялись, утрачивали настороженность и зоркость, но внутренним взором продолжали видеть бледные и худые лица, пустые, безнадежные взгляды, тупые от вечного голода, грязи и усталости.

– Я проследила ее путь до конкретной улицы, куда она приезжала, где дома переполнены людьми, где в одном помещении ютятся все вместе – молодые и старые, мужчины и женщины, дети, даже младенцы, все живут вместе, по двадцать и по тридцать человек в комнате, где нет никаких удобств, никакой санитарии. – Она с неохотой откусила кусочек хлеба с маслом, поскольку его все равно принесли, – воспоминания лишили ее всякого аппетита. – Дальше по коридору была лестница, ведущая наверх, а там располагался бордель. Через пару дверей был вход в пивнушку, откуда пьяные женщины вываливались на улицу, прямо в канаву. А внизу, в подвале, располагалась потогонная мастерская, где женщины работают по восемнадцать часов в сутки – без свежего воздуха и дневного света. – Шарлотта остановилась, заметив по глазам Шоу, что он знает подобные места, бывал там; если не в этом конкретном доме, то во множестве других, таких же.

– Я также обнаружила, насколько трудно выяснить, кто именно владеет подобными домами, – продолжала она. – Они прячутся за спину сборщиков квартирной платы, за разные компании, управляющих, адвокатские конторы и другие компании. Но в конце этой цепочки находятся очень важные люди. Меня предупредили, что я наживу себе много врагов, которые сумеют причинить мне множество неприятностей, если я не прекращу свои попытки поставить их в затруднительное положение.

Шоу бледно улыбнулся, но, как и прежде, не стал ее прерывать. Шарлотта и без слов понимала, что он ей верит. Возможно, Клеменси кое-что рассказывала ему о своих расследованиях и открытиях, и он разделял ее отвращение и негодование.

– Ей они тоже угрожали? – спросила она. – Вам известно, как близко она пошла к тому, чтобы выяснить имена этих людей? А они, несомненно, опасались, что она всем расскажет о том, что именно они владеют этими трущобами.

Доктор уже перестал есть и теперь смотрел в свою пустую тарелку, опустив лицо, так что оно скрылось в тени; в нем боролись боль и злость.

– Так вы считаете, что они хотели убить с помощью пожара именно Клем, не так ли?

– Да, – призналась Шарлотта и заметила, как он напрягся, оторвал взгляд от тарелки, поднял его и встретился с нею глазами, пораженный, пристально изучая ее лицо. – Но теперь я в этом не уверена, – закончила она. – С другой стороны, зачем кому-то убивать вас? Пожалуйста, не нужно никаких уклончивых ответов. Дело слишком серьезное, чтобы играть словами. Клеменси и Эймос Линдси уже погибли. Вы уверены, что больше смертей не будет? Как насчет миссис Тернер и мистера Олифанта?

Шоу сморщился, словно она его ударила. В глазах снова появилось выражение боли, губы сжались в тонкую полоску, чего он и не пытался скрыть. Вилка и нож выпали из пальцев.

– Неужто вы полагаете, что я не думал об этом? Я проанализировал все случаи, всех пациентов, которых лечил в последние пять лет. И среди них нет ни единого, кого можно было бы в здравом уме подозревать в убийстве, не говоря уж о двух.

Поворачивать назад было уже бессмысленно, хотя Томас, конечно, уже задавал этот же самый вопрос.

– И каждый смертельный случай проанализировали? – тихо спросила она. – Вы уверены, что абсолютно все смерти были естественными? А не могла ли одна из них, любая, произойти в результате убийства?

В уголках его губ появилась недоверчивая улыбка.

– И вы считаете, что тот, кто это сделал, мог опасаться, что я об этом знаю – или могу догадаться, – и пытался убить меня, чтобы я молчал? – Шоу не принимал эту версию, а просто рассматривал такую возможность и приходил к выводу, что это вряд ли соответствует медицинским показаниям и данным, ему известным. Все эти смерти, конечно, были семейными трагедиями, но не преступлениями.

– Не могло ли такое случиться? – продолжала спрашивать Шарлотта, стараясь, чтобы в голосе были не слишком заметны тревога и насточивость. – Не могла ли одна из этих смертей оказаться для кого-то выгодной или прибыльной?

Доктор ничего не ответил, и она поняла, что он старается что-то припомнить. У каждого из них была своя боль. Каждый пациент, умерший у него на руках, означал для него какое-то упущение и неудачу, незначительную или огромную, неизбежную или неожиданную и шокирующую.

Тут ей пришла в голову новая мысль.

– Может быть, это был несчастный случай и его сумели как-то прикрыть, замазать, а потом стали опасаться, что вы поняли, в чем там было дело? И потом испугались, что вы заподозрили, что они это сделали умышленно…

– У вас несколько мелодраматическое представление о смерти, миссис Питт, – мягко сказал Шоу. – Обычно все гораздо проще: например, лихорадка, которая никак не прекращается и в конце концов истощает организм больного, можно сказать, выжигает его изнутри; или непрекращающийся сухой кашель, который переходит в кровотечение и все больше и больше ослабляет больного, пока у него не остается больше сил сопротивляться. Иной раз это ребенок, или молодой человек, или женщина, изнуренная работой и непрерывными деторождениями; или мужчина, который долго работал в сырости и на холоде, пока не угробил свои легкие. Иногда это полный человек, склонный к апоплексии, или ребенок, родившийся слишком слабым, чтобы выжить. Как это ни удивительно, но очень часто их конец бывает вполне мирным.

Шарлотта посмотрела ему в лицо. Воспоминания очень четко отражались на нем, в его глазах; это была печаль, но не по умершим, а по живым, память об их боли и гневе; печаль и по собственной неспособности им помочь, как-то облегчить это ощущение потери, внезапно возникшего одиночества и ужасной пустоты, когда душа человека, которого вы любили, расстается со своей земной оболочкой, и даже эхо былой жизни постепенно затихает где-то вдали, а здесь остается только прах, еще сохраняющий форму человеческого тела, но уже пустой и холодный – как очаг, когда в нем потушили огонь.