Он говорил и говорил, высокомерным тоном — как белый миссионер, читающий проповедь дикарям. Я спросил его:

— Ваш отец случайно, не священнослужитель?

— А как вы догадались? — изумился Доусон — да, и он, и его отец, мой дед, трудились на священнической ниве. Самое нравственное занятие, указывать людям истинный путь. И долг Америки перед всем миром, ее историческое предназначение…

И тут Адель вмешалась в разговор, сказала чарующим тоном:

— Милый, останови. Я хочу выйти на минутку, в кустики. Пока никого вокруг не видно.

Добавила, обернувшись к американцу:

— Мистер, вы не желаете размять ноги. В тех зарослях, мне кажется, нас никто не увидит.

Доусон какой-то миг выглядел ошалелым, даже замолчал. Затем спросил:

— Вы француженка, а не бельгийка?

— А как вы догадались, мистер? — спросила Адель — или вы что-то имеете против французских женщин?

— О, нет! — осклабился американец, это выглядело уже не приветливо, а мерзко — в этой дряхлеющей стране есть лишь две стоящие вещи, женщины и вино. При том, что у нас в Штатах сейчас, касаемо первого, аналог "сухого закона". Но как бы это… вы ведь молодожены? И что скажет ваш супруг?

Он взглянул на меня, я пожал плечами, ничего не понимая. Адель мило улыбнулась и сделала странный жест, показав американцу две ладони с растопыренными пальцами. Доусон кивнул, и еще раз взглянул на меня, с сожалением и превосходством. Я смотрел, как они шли к кустам — американец впереди, Адель чуть отстала, ей мешала узкая юбка. Когда они отошли от дороги шагов на десять, в руке у девушки откуда-то появился пистолет. Выстрел, второй, третий — Доусон падает. Адель встает над ним, и после короткой паузы, стреляет еще раз. И возвращается к машине, мы поспешно отъезжаем.

— Пять долларов! — сказала она — знаешь, как это было в Париже, сразу после Освобождения? Когда такие вот янки в военной форме могли подойти к тебе на улице среди дня, и показать упаковку чулок, банку тушенки. А чаще — пять долларов, это было что-то вроде общепринятой расценки. Такой вот жест — показать тебе растопыренную пятерню — значил это самое, "ты сейчас идешь со мной". И никто вокруг "не замечал", ни прохожие, ни жандармы.

Она рассмеялась нервным смехом:

— И самое мерзкое, что ты идешь. Потому что дома отец без ног, после русского фронта. И малолетняя сестренка, которую после ждет твоя же судьба, и ты мечтаешь лишь, чтоб попозже. Мама умерла в сорок седьмом, тогда была холодная зима, а бритым немецким шлюхам надлежало ходить с открытой головой даже в мороз — она простудилась и не было денег на врачей и лекарства. А у тебя нет работы, и никуда не берут — если не пойти с американцем, то не будет денег даже за квартиру заплатить, еду иногда приходилось буквально на помойках подбирать, и одеваться совершенно не по сезону. Вдвойне гадко, что американцы это все понимали — и могли сказать "приходи завтра, нас будет четверо, и с каждого по пять долларов тебе" — и в их глазах это считалось "помощью". Ненавижу, твари, чтобы вы сдохли все!

И добавила, взглянув на меня:

— Бывало и так, что сутенером собственной жены выступал ее муж. Когда в семье не было денег. И ему платили, те же пять долларов. Итого десять — что хватало, чтобы прожить вдвоем один день, ну два, максимум три. А затем снова приходилось искать клиентов. Среди американцев — наши были далеко не так щедры. Вершиной считалось, если к пяти долларам прилагалась еще банка консервов, сигареты или чулки — ради того приходилось изображать страсть и лгать о любви. А они уходили, считая себя благодетелями, козлы! Ты спрашивал, отчего я решила, что Лекур — янки. Взгляд на меня, в самую первую секунду, будто раздевает, и оценивает на соответствие их стандарту — обхват груди, талии и бедер. Я видела такое у всех, кто были у меня в Париже, и у этого Доусона тоже. Американское дерьмо — его последние слова были, "за что?". Даже подыхая, не понял, урод! И прости за спектакль — но тебе было бы приятно сейчас счищать с сиденья кровь или отскребать мозги от стекла?

В Аррасе мы пообедали в ресторанчике и купили дневные газеты, экстренный выпуск. На всех полосах было про Париж, и еще про взрывы в Лионе, в Тулузе. Ничего не было сказано, жив ли Президент — но было написано, что в нашей квартире нашли какие-то документы на немецком и русском, а также мой партийный билет. Этого не могло быть, потому что свой билет я сдал нашему секретарю, "товарищу Мишелю", как и было положено перед секретной миссией — и это было не в Париже! И я не видел там, на Ришар-Ленуар, никаких документов на русском и немецком. Зато эта старая ворона снизу отлично нас запомнила — и в газетах была моя фотография с того партбилета, а также рисунки наших физиономий — сходство относительное, но узнать можно.

— Мы в дерьме — тихо сказала Адель — надо исчезнуть отсюда и из Франции, как можно скорее!

Я надвинул шляпу на лоб, и мы поспешили к машине. Отъехали без проблем, но когда мы выбрались из Арраса, моя спутница сказала — останови! Нас искали, как самых важных преступников — и надо было удирать как можно скорее, молясь чтоб удалось проскочить таможенный контроль. Но Адель сказала это таким тоном, что я подчинился.

— Иди сюда. На заднем сиденье хватит места, я знаю. У меня никогда не было приличного парня, одни лишь американцы. Если нас завтра поймают и убьют — я не хочу умирать с этим.

А я подумал, что если Лекур и правда янки, то он свинья — мог бы нам дать не бельгийские, а американские документы. Поскольку граждане США не только имеют право пересекать границу Франции без всяких виз, но и делают это, как правило, без всякого досмотра и проверки, по одному предъявлению паспорта.

Мы еще не знали, что когда мы убили Доусона, какие-то местные мальчишки слышали выстрелы. И видели на дороге нашу уезжающую машину, не разглядели номер, было далеко, но запомнили цвет, черный с желтым. Сказали о том взрослым, а те сообщили жандармам. На въезде в Лилль нас ждали двое полицейских на мотоциклах — остановили, спросили документы. И тут выстрелы — жандарм, что спрашивал паспорта, хрипит и падает, схватившись за живот, второй в испуге вскидывает руки и кричит "нет", но через секунду падает тоже.

— Гони! — крикнула Адель, с браунингом в руке — этот, нас узнал: взгляд, и рука к кобуре. Граница близко, успеем!

Десять километров. Причем первые, по улицам Лилля. Просто чудо, что я никого не задавил. Но проклятый телефон, нас там уже ждали — военный грузовик поперек дороги, и солдаты с винтовками, не американцы, французы. Пытаюсь развернуться — слышу крик офицера и знаю, что солдаты сейчас вскидывают оружие, как у расстрельной стены. Жму на газ, и тут мир вокруг разлетается на осколки, вместе с ветровым стеклом, и идет кувырком. Автомобиль переворачивается — от пули, попавшей в заднее колесо. Адель умерла легко и быстро — пуля в голову. А меня вытащили живым.

Меня не пытали и почти не били. Привезли в Париж, держали в камере без окон — не знаю, сколько часов или дней. Затем повели на допрос — и сначала сделали укол, от которого накатила апатия, безразличие ко всему, пусть даже завтра настанет всемирный потоп или начнется атомная война. А после, укол, от которого захотелось говорить без остановки. Я не помню вопросов, которые мне задавали — но мне сказали, что я выложил все.