– Но ведь мы-то, Вэ Вэ, о Контакте вселенных и думать не думаем. Просто используем возможности, делаем свои дела. Микроскопические козявки, по вашему выражению, обделывают здесь свои делишки.

– Сильно… – молвил директор, поднимаясь из-за стола.

Они оба снесли все в кухню. Молча, обдумывая тему.

«Под видом одного другое, – вертелось в голове у Пеца. – Под видом одного другое… сколько было и есть этого в жизни!»

– Но если так, – сказал он, – если верны ваши подозрения, что Вселенная не только нечто, но и Некто, то… это должно как-то проявить себя и с другой стороны.

Он мотнул головой в сторону окна, за которым была ночь и звезды.

– Через нас и проявляется, – усмехнулся доцент. – Что вам еще?

– Так, да не так. Я просто додумываю вашу мысль. Понимаете, если мы не сами по себе, а часть Вселенной, которая кто-то, часть от частицы, но все-таки от цельности этой, то через нас она узнала наиглавнейший факт: в Шаре – звезды и галактики, в Шаре – Вселенная! Мы и без этого знания деяли и прожили бы дальше. А для Вселенной оно о-го-го!.. Что вы улыбаетесь?

Доцент действительно морщил щеки улыбкой.

– Как это, интересно, она узнала, если вы всеми способами противитесь любой утечке информации об МВ? Снимки – и те не пропускаете вниз. На Земле об МВ и то не знают. Даже в Катагани.

– А точно так, милейший Варфоломей Дормидонтович, – раздельно сказал Пец, поворотясь к нему, – как мадам Вселенная узнала, на какую планету в какое время запузырить сомнительный Шарик, чтобы там распробовали: что в нем? Ведь допускать, что она Некто, нельзя без допущения, что и по возможностям своим она далеко превосходит нас, не только по размерам. А?!..

– Ну, Валерьян Вениаминович… не нахожу слов! – И Любарский развел руками, показывая, что пасует перед интеллектуальной мощью директора.

Домашний разговор за чайком, немного похожий на шахматную партию. Оба умствовали; сначала вел-выигрывал Любарский, в финале вышел вперед Валерьян Вениаминович. Сквитал. В целом ничья.

…Но нет, этим не ограничилось. Пред сном Валерьян Вениаминович в пижаме наведался в комнату Варфоломея Дормидонтовича; тот лежал, читал.

– Меня почему задело ваше сопоставление божественно-вселенского с теорией вероятности, – без обиняков заговорил Пец. – Я сейчас развиваю ту свою теорию, нахожу время и место… точнее сказать, К-время и К-место…

– В «пецарии», что ли, – доцент отложил книгу, – на сто двадцать втором уровне?

– Ага… уже знаете? «Пецарием», значит, называют?.. – Директор поморщился. – На колумбарий смахивает. Ладно, дело не в том. Так вот, она получается куда более крамольной, чем прежде. Понимаете, нужно отбросить все априори: «время», «пространство», «вещество», «тела», «законы природы»…

– Даже их… ого!.. – Любарский сел на кровати.

– Вот и «ого»….Исходить из комбинаторики первичных микрособытий, квантов действия h, по принципу «все может быть». А из всего возможного происходит, как известно, наиболее вероятное. Вот и примат теории вероятий над законами природы. Теория же сия – чистая математика, сиречь счет, и комбинаторика – сиречь воображение. Хуже того, категория возможностей оказывается первичнее реальности. Но и то, и другое, и третье не существует вне мысли; это порождение мысли нашей, не физических процессов. Но коли так, значит первична мысль – обширнейшая, вселенская, комбинаторная…

– Мысль же невозможна без мыслящего, – завершил астрофизик.

– Да. Вот вам и вселенское «и мысли и дела он знает наперед»…

– Любопытно бы подробней эту теорию услышать.

– В октябре выдам доклад – закачаетесь, – пообещал Пец. И вдруг сменил тему: – Кто это у вас там высказал мысль, что музыка – язык Вселенной? Вы ведь в том разговоре участвовали. А я прослушал. Из-за К-искажений голоса в записи узнать трудно, но обращение «Бармалеич» я точно помню.

– А! Прекрасная мысль, верно? Миша Панкратов сказал.

– Он что, меломан, любит серьезную музыку?

– Да нет, просто парень с головой, очень самостоятельно мыслящий. А что?

– Понимаете… – Валерьян Вениаминович взялся за подбородок, в явном затруднении, как лучше сказать (что с ним случалось редко), потер лицо ладонями; взглянул на астрофизика. – Мысль не только прекрасная – она истинна. Чудовищно истинна. В этом действительно смысл музыки, который мы чувствуем, да выразить не можем. У меня впечатление… в этом нашем нынешнем разгардияше, когда мы не знаем, что исследуем и для чего… – эта мысль, может быть, весит больше многих наших результатов.

– Ну, это уж вы… – Любарский скривил губы. – Музыка как метод вселенского общения – может быть, допускаю. И человека с иносуществами, звезды со звездой, и даже существ со звездами. Но, простите, что́ вы так передадите, какую информацию – вне слов и чисел?

– А ту самую, – сказал Пец, – которая глубже слов, первее чисел и важнее всего. Вы меня насчет веры в Бога спрашивали. А разве серьезная музыка пошла не от богослужений? Хоралы, мессы, литании… Научные доклады не сопровождают хор и оргáн. Хотя это из той же области. Не только мы с вами здесь во тьме нащупываем истину…

В отличие от дискуссий, обсуждений и даже препирательств в НИИ, которые автоматически записывала аппаратура Бурова для архива и повторных прослушиваний, эти разговоры не были запечатлены и, соответственно, никем не были услышаны. Но важно, что они все-таки были. Ибо и за ними, как и за возвратом сверхзанятого Валерьяна Вениаминовича к своей крамольной теории, углублением ее, за размышлениями Любарского, за сомнениями Корнева, за спорами сотрудников НИИ стояло одно и то же: растерянность. Кризис познания.

…Главное дело, все получается. В руки дается. Не получалось бы, сосредоточили умы на злых проблемах, ушли бы в них, как в норку. Но уж коли галактики лабораторно доступны, звезды и планеты под пространственно-временным микроскопом, – здесь, как хотите, а от общего не отвертишься. Ладно бы еще, если по общему выходило, что мир не такой; так случалось не раз, к этому привыкли.

Но замаячило, что и они сами не такие. Совсем не то, что они о себе думают, какими представляют.

Как заявляет иная молодка на неудачные ухаживания мужчины: «Не думайте, что я такая, как вы думаете».

Вот то-то и оно.

II

Следующее событие также произошло вне Шара и института в нем. Событие самое простое: Варфоломей Дормидонтович Любарский встретил в Катагани старого знакомца студенческой поры, на одном курсе учились, на одном этаже в общаге жили, – Евдокима Афанасьича Климова. Ныне научный сотрудник обсерватории Катаганского университета. Не виделись четверть века, едва признал.

…Они и по характерам были подобны, даже по студенческим, что ли, судьбам. В общаге великолепное имя Любарского – Бартоломео! – переделали на Варю. А Евдокима на Евдококию, Евдокею, а там и на Явдоху, Дуню, Дусю, даже Домаху… весь набор, лишь бы потешиться. Обоих это, конечно, огорчало – но что тут поделаешь. Хорошо еще, что учились они в еще благопристойные времена, далее таких кличек дело не пошло: даже и мыслей таких, которые, автор знает, уже пришли в головы нынешних читателей, тогда в студенческих головах не было.