– Что угодно. Поговорите о погоде. Расскажите, что вы ели на завтрак. Пожалуйтесь на работу. – Женщина опустила ладонь Маккензи на плечо, сжала пальцы. – Что угодно, все, что вам приходит в голову.

Она отошла в угол палаты, подальше от Мюррея и Сары, и начала складывать простыни и убирать в ящике столика рядом с пустой кроватью.

Маккензи посмотрел на жену. Провел кончиком пальца по ее лбу – морщинки от постоянной тревоги теперь разгладились. Коснулся ее переносицы, отдернул руку от пластиковой маски, удерживавшей трубку в горле Сары, погладил щеку, шею, изгиб уха.

«Что угодно, что вам приходит в голову».

Вокруг мерно урчали машины и попискивали датчики – звучала ритмичная речь реанимационного отделения.

– Прости, что меня не было рядом… – начал он, но рыдания не давали ему говорить, слезы застили взор.

Сколько времени они провели вместе? Сколько времени им оставалось бы, если бы этого не произошло? Мюррей вспомнил Сару в день их свадьбы, как она выбрала желтое платье вместо белого. Вспомнил ее радость, когда они купили дом. Касаясь ее безвольных пальцев, он вспомнил ее руки, все в земле, с грязью под ногтями, и увидел лицо, раскрасневшееся после уборки в саду, а не теперешнее, бледнее больничной подушки.

Да, времени было недостаточно, но проведенные вместе часы были для него ценнее целого мира.

Они и были его миром.

Их миром.

Маккензи кашлянул, повернулся к медсестре:

– Я готов.

Последовала пауза. Мюррей надеялся, что она скажет: «Еще рано, может, через час?» – но понимал, что этого он уже не выдержит. От промедления ему не станет легче.

– Я позову доктора Кристи, – кивнула медсестра.

Разговоров больше не было. Врачи вынули трубку из горла Сары – осторожно, будто она была хрупкой, как стекло. Отодвинули аппарат искусственного кровообращения, поддерживавший биение сердца, слишком слабого, чтобы справляться самому. Сказали, что на случай, если они понадобятся, они здесь рядом, в коридоре. Что ему не нужно бояться. Он не один.

И ушли.

А Мюррей опустил голову на подушку рядом с лицом женщины, которую он любил почти всю свою жизнь. Он смотрел, как ее грудь поднимается и опускается, слабо, едва заметно.

До тех пор, пока и это движение не прекратилось.

Анна

– Анна! Посмотрите сюда!

– Что вы думаете о смерти вашей матери?

Марк обнимает меня за плечи, переводит через улицу, шепчет на ухо:

– Не смотри им в глаза… Не поворачивай голову… Мы уже почти пришли…

Мы доходим до тротуара, и он убирает руку, чтобы приподнять коляску и переставить ее колеса на мостовую.

– Мистер Хеммингс, что вас больше всего привлекло в миллионерке Анне Джонсон?

Толпа вокруг взрывается смехом.

Достав из кармана ключ, Марк отпирает ворота. Кто-то привязал к решетке букет цветов в целлофановой обертке. Для папы? Для мамы? Для меня? Марк приоткрывает створку, чтобы я смогла завезти во двор коляску, и в этот момент журналист из газеты «Сан» преграждает нам путь. Я знаю, что он из этого таблоида, потому что он мне сам так сказал. И напоминал о себе каждый день в течение последней недели. А еще потому, что на застежке его флисовой куртки болтается потрепанное журналистское удостоверение, словно этот намек на профессионализм способен компенсировать его назойливость.

– Вы нарушаете границы частной собственности, – говорит Марк.

Журналист опускает взгляд. Одной ногой он заступил на гравиевую дорожку нашего участка, хотя каблук потрепанного коричневого ботинка все еще стоит на мостовой. Журналист убирает ногу. Всего на пару дюймов, но теперь он не нарушает закон.

– Мне нужен всего лишь один короткий комментарий, Анна, и все закончится.

Он подсовывает мне под нос свой айфон.

Рядом с ним – его фотограф, парень постарше. Два фотоаппарата – словно пулеметы, ремни крест-накрест на груди, карманы куртки топорщатся от сменных объективов, вспышек, батареек.

– Оставьте меня в покое.

Это ошибка. Шуршат ручки, царапая блокноты, кто-то еще выставил вперед смартфон. Толпа журналистов подается вперед, приняв мои слова за приглашение.

– Это шанс изложить ваше видение ситуации.

– Анна! Посмотрите сюда!

– Какими были ваши отношения с матерью в детстве, Анна? Она била вас?

Они говорят все громче, принимаются перекрикивать друг друга. Хотят, чтобы их услышали. Нажиться на сенсации.

Дверь Роберта распахивается, и он спускается на ступеньки в кожаных тапочках. Мельком кивает нам, но не сводит глаз с толпы.

– А не пошли бы вы? – выкрикивает сосед.

– Может, это ты пошел бы?

– Это вообще кто такой?

– Никто.

Отвлекающий маневр сработал. Я благодарно смотрю на Роберта, снова чувствую руку Марка на спине, он подталкивает меня вперед. Колеса коляски шуршат на гравии, Марк запирает ворота. Вспышки: две, три, четыре…

Новые снимки.

Новые фотографии Анны Джонсон, бледной, испуганной. Новые фотографии Эллы в коляске – лица не видно, коляска задрапирована одеяльцем. Новые фотографии Марка, мрачно ведущего нас по подъездной дорожке обратно в дом после того, как какая-то причина заставила нас покинуть безопасные стены.

Только местная газета продолжает публиковать о нашей истории передовицы (в общенациональных газетах эта новость сместилась на пятую страницу), иллюстрируя их нашими фотографиями, сделанными из-за забора, словно нас посадили за решетку.

Войдя в дом, Марк варит кофе.

Полиция советовала нам пожить в каком-нибудь другом месте.

«Всего пару дней», – предложил детектив Кеннеди.

К этому моменту я как раз закончила давать показания, проведя почти восемь часов в комнате без окон со следовательницей, у которой был такой вид, будто она предпочла бы оказаться где угодно, только не здесь. В этом желании она была не одинока.

После мы вернулись домой и обнаружили, что место убийства моего отца огорожено и криминалисты просматривают каждый дюйм пола.

«Это мой дом, – ответила я Кеннеди. – Никуда я не перееду».

В щелях между кафелем криминалисты нашли следы папиной крови, несмотря на то что мама и Лора заливали пол отбеливателем. Все эти месяцы я ходила по крови. Мне кажется, я должна была заметить. Понять.

Прошло три дня, прежде чем нам разрешили пользоваться кухней, и еще сутки, прежде чем криминалисты завершили работу в саду.

Марк завесил шторами окна и застекленную дверь кухни, чтобы я не смотрела на груды земли на нашей лужайке, и закрыл ставни по всему дому, чтобы журналисты не смогли сфотографировать нас с улицы, используя фотоувеличение.