– О боже.

– Я серьезно. – Эви улыбнулась.

Там были определенность и порядок, которые Эви не ощущала больше нигде. В огромном доме тети Эвелин и дяди Дикки в Гринвиче, штат Коннектикут, с видом на залив, столовые приборы блестели, напитки подавали в шесть, ужин в семь, и все было на своих местах. Жить можно правильно или неправильно, и тетя Эвелин жила правильно. Так, она родила четверых детей, которые умели спускаться с гор на лыжах, играть в теннис, говорить по-французски, понимать латынь, устраивать приемы, управлять яхтой, автомобилем, а при необходимости и трактором.

– У всех были матери, которые разговаривали с ними, ссорились и мирились. В отличие от моей.

Мин слушала.

– Зачем так устраняться? – спросила Эви. – Зачем отгораживаться от мира? Прятаться, поднимать разводной мост, отворачиваться?

Она посмотрела на Мин:

– Как будто мама уступила территорию тете Эвелин и бабушке…

– Бабушка Ки была очень суровой, – сухо заметила Мин. – Если ты вела себя не так, как она считала правильным, не сидела тихо, не говорила, только когда к тебе обращаются, не обожала омаров, голубику и полевые цветы, не говорила свободно по-французски, не училась в Йеле или Гарварде или не вышла замуж за того, кто окончил Йель или Гарвард, то ты для нее просто не существовала.

– Ты немного преувеличиваешь, – с улыбкой возразила Эви.

В ответ Мин лишь молча вскинула бровь.

– В любом случае, – сказала Мин после паузы, – тетя Джоан не выглядела несчастной. Она казалась мне…

Эви пристально смотрела на нее.

– Одержимой, – нашла Мин подходящее слово. – Она была фанатиком.

Мин взяла тарелку Эви, встала и отнесла обе тарелки в раковину.

– Фанатиком чего?

– Острова, – ответила Мин. – Все всегда должно быть на своем месте. Герань в горшках перед домом. Маргаритки, космея и флоксы. Она внимательно следила за деталями. Ты, наверное, помнишь, как в восьмидесятых, когда у бабушки Ки уже не хватало сил дойти до пристани, где обычно подавали коктейли перед ужином, тетя Джоан привезла с материка гольф-кар, чтобы возить бабушку вверх и вниз по лужайке. «Мы всегда пили коктейли там, – настаивала она. – Зачем что-то менять?»

Зачем что-то менять? Эви почувствовала комок в горле.

– Это сводило маму с ума. Знаешь, она не любила сюда приезжать, – сказала Мин.

– Не может быть.

– Может. Чем старше она становилась, тем тяжелее ей это давалось. В конце каждого лета она говорила мне: «Ну вот, с этим покончено». Как будто снова сдала трудный экзамен.

– Но мне казалось, что Генри все делает так, как она хочет. Она всегда хотела быть главной.

– Они же сестры. – Мин сморщила нос. – Она просто не хотела, чтобы главной была Джоан.

– Но… – Эви не могла в это поверить. – Мама никогда не была главной; твоя мать принимала все решения, не советуясь с моей.

– Ей приходилось, – ответила Мин. – Я любила тетю Джоан, но она была самым упрямым человеком на свете.

– Мама? – фыркнула Эви.

– Непрощающей, как говорила моя мать. – Мин кивнула. – Они оба. Джоан и Мосс. И маме всегда казалось, что за этим что-то скрывается.

Мосс? Эви задумалась.

– Что такого сделала твоя мать, что требовало прощения? – Эви принялась расставлять тарелки от завтрака в сушку на кухонной полке.

Мин молчала так долго, что Эви обернулась.

– До конца не уверена, но дело, скорее всего, в мужчине.

– В мужчине?

– Между ними. Кто-то…

– Что значит «между ними»?

– Точно не знаю. Наверное, как это обычно случается.

– Кто-то, кто приезжал сюда?

Мин растерянно покачала головой.

– Секунду. – Эви вспомнила, о чем спрашивал ее Пол. – Подожди.

Она вышла в переднюю, где на маленькой книжной полке рядом с бабушкиным креслом выстроился ряд гостевых книг в кожаных переплетах. На корешке самой старой по-прежнему блестело золотое тиснение: ОСТРОВ КРОКЕТТ.

– Эви?

– Подожди. – Она вытащила гостевую книгу за 1959 год, отнесла в кухню и положила на стол.

– Что мы ищем?

– Реджинальда Полинга.

– Человека, которому бабушка хотела отдать долю Мосса? – удивилась Мин.

Эви кивнула.

– Кто он такой?

– Ну, тот, которого знает Пол, – афроамериканский писатель.

– Черный? Здесь? Это невозможно.

– Посмотрим.

Эви провела ладонью по гладкому переплету из зеленой кожи, затем открыла книгу. В нос ударил заплесневелый запах старой бумаги, к которому примешивалось что-то еще. Она склонилась ниже. Камфора? Толстые листы струились под ее пальцами, оставляя после себя след из отдельных слов и фраз, написанных разными чернилами и разным почерком. Марни… истинная дружба и… несмотря на испытания и годы… пикник… время в вашем обществе. Она пролистала до конца книги, а затем начала сначала, уже медленнее, читая имена в начале лета, еще больше замедляясь к концу. Ничего, ни одного Реджа – даже Р. – Полинга на всех страницах.

– Его здесь нет, – разочарованно сказала она.

Последним в книге был записан Леонард Леви. Эви пролистала еще несколько страниц, чтобы убедиться в этом.

– Странно… заканчивается двадцать пятого августа… – Она подняла голову. – Черт.

Черт. Черт. Черт. Эви вернулась в переднюю, сняла с каминной полки старую фотографию, вернулась, положила снимок на стол и подвинула к Мин.

– Откуда это?

– От мамы.

– Боже. – Мин разглядывала фотографию. – Ты только посмотри на них.

Эви кивнула.

– Как ты думаешь, кто это снял? – Мин посмотрела на кузину.

– Понятия не имею. – Эви перевернула фотографию и показала надпись, сделанную ее матерью: – Взгляни-ка.

Мин снова опустила взгляд.

– Я спрашивала тетю Анну, – сказала Эви. – Но она не представляет, что это могло бы означать.

Мин вздрогнула и посмотрела на Эви.

– Не знаю, что значит, «Утро, когда…», но обрати внимание на дату.

– И что?

– Я абсолютно уверена, что это день смерти дяди Мосса.

– Где твой фотоаппарат, Редж? – спросил Мосс, появляясь из-за угла дома. Редж указал на «поляроид», лежащий на зеленой скамье у крыльца, где он его оставил. Мосс повернулся и позвал Эвелин и Дикки. – Эй, вы, двое, идите фотографироваться – это утро вашей большой вечеринки!