Я не тревожу его. Не бужу ни Анни, ни Алена. Я остаюсь дома и просто сижу рядом с ним, с человеком, чье мужество подарило мне жизнь, давным-давно, еще за много лет до моего рождения. Я плачу. Оплакиваю все утраченное и все обретенное. Оплакиваю бабушку и маму, которая так никогда и не узнала историю своего рождения. У меня текут слезы жалости к Анни, которой приходится пережить столько потерь – не должно бы такое сваливаться на ребенка. Плачу я и о себе, потому что не вижу выхода. Я не имею понятия, где искать их, те самые ответы, живущие, как уверял Жакоб, в моем сердце.

Обсудив и тщательно обдумав все, мы с Аленом решаем похоронить Жакоба рядом с Мами. В конце концов, у него не было другой семьи, и мы даже не можем себе представить, чтобы он мечтал о другом месте для погребения, кроме могилы любимой. «Я нашел ее, – сказал он мне накануне. – Я счастлив».

Из Пемброка на похороны приезжает Элида Уайт со своей бабушкой, и мы все вместе – мусульмане, христиане и евреи, – стоя у могилы, слушаем прощальные слова ребе. Я смотрю на восток – в ту сторону обратят надгробие Жакоба. Надгробие Мами тоже будет обращено на восток. Через несколько часов в небе появятся яркие дырочки от первых вечерних звезд, так было всегда, так будет всегда. А ведь пока звезды светят на небе, приходит мне в голову, обещание Жакоба любить Мами останется в силе. Звезды, на которые она смотрела много лет подряд, станут теперь сами смотреть на нее, склоняясь над ее могилой. И над могилой человека, любви всей ее жизни, что наконец к ней вернулся.

Зимы на Кейп-Коде и всегда-то затяжные и унылые, а в этом году вообще кажется, будто само время замерзло и стоит на месте. Я жду, что вот-вот лишусь кондитерской. Покупатели не объявляются, да и кому захочется тащиться в нашу глушь среди зимы? Но банк все равно твердо намерен оттяпать у меня кондитерскую. Мэтт ничего не предпринимает, чтобы как-то этому помешать, а я его ни о чем и не прошу. Каждое утро – когда мой выдох повисает в воздухе, напоминая клубы замороженного дыма, – я бегу на работу, ожидая, не сегодня ли наследство Мами, наша кондитерская, прекратит свое существование. А пока этого не случилось, продолжаю печь сладости, просто потому, что ничего другого делать не умею.

Кто-то может решить, что я не люблю это время года, из-за общего запустения и отсутствия клиентуры. Но в зимние месяцы я всегда обретаю мир и покой. Перед самым закатом вечера так тихи – если крикнет над морем изредка одинокая чайка, я слышу ее голос, не выходя из своей комнаты.

Когда я выбираюсь прогуляться по берегу, под моим стоптанным сапогом нет-нет да и хрустнет ледяная корочка. А Мейн-стрит перед праздниками кажется призрачной – утром, подъезжая к кондитерской, я не могу отделаться от мысли, что я единственное живое существо в этом неприветливом краю. Тогда я невольно начинаю придумывать, как бы себя повела, знай я наверняка, что ни одна живая душа меня не видит.

В третью неделю Рождества Гэвин предлагает мне сходить в кино и потом вместе поужинать. Я отказываюсь, а он появляется у нас через несколько дней и приглашает Анни, Алена и меня на День благодарения в дом его семьи под Бостоном. В этот день я больше прежнего тоскую по Мами, кондитерская висит на волоске, и я без всякой видимой причины срываюсь на него.

– Послушай, я очень благодарна за все, что ты делаешь для меня и моей семьи, – говорю я подрагивающим от волнения голосом. – Но я не могу так подставить Анни.

У Гэвина вид озадаченный, даже обиженный.

– Чего не можешь?

– Попытать счастья с кем-нибудь вроде тебя. Он смотрит на меня непонимающе.

– Вроде меня?

Я чувствую себя ужасно, но, как и для Мами, для меня интересы ребенка отныне – на первом месте, пусть даже в ущерб моим собственным. И впредь я буду поступать только так. Ради моей дочери.

– Ты просто замечательный, Гэвин, – пускаюсь я в объяснения. – Но Анни в последнее время пережила столько потерь. Сейчас ей нужна стабильность. А не кто-то, кто может в любой момент исчезнуть из ее жизни.

– Хоуп, я не планирую никуда исчезать. Я стою, опустив голову.

– Но не можешь же ты обещать, что останешься здесь навечно? – Гэвин не отвечает, так что я продолжаю: – Разумеется, не можешь. А я бы никогда этого от тебя и не потребовала. Но я не могу впустить в свою жизнь кого-то, если есть хоть малый шанс, что это причинит боль моей дочери.

– Я бы никогда… – начинает он.

– Прости, – произношу я, ненавидя себя.

Гэвин стискивает зубы, на скулах перекатываются желваки.

– Отлично, – и он выходит, не произнеся больше ни слова.

– Прости меня, – шепчу я снова, хотя он давно уже ушел.

В этом году Ханука совпадает с Рождеством, и Ален решает задержаться, чтобы провести вместе с нами праздники. Первые две недели декабря Анни проводит у Роба, но на вторую половину месяца ее заполучаю я, а Роб со своей подружкой отправляется на Багамы. Это дает Алену возможность рассказать Анни о еврейских праздниках, и мы дарим друг другу подарки и зажигаем свечи на семисвечнике-меноре, как зажигала их, наверное, Мами семьдесят лет назад, когда еще верила, что перед ней и Жакобом лежит счастливая жизнь. Печаль оттого, что она умерла, не утихает, окутывая нас, будто туманом, хотя в иные дни мне приходит в голову, что, пожалуй, ее жизнь была куда печальнее, чем смерть. Умерла она с улыбкой на лице, а спустя короткое время к ней присоединился тот, кто сумел решить головоломку, которую она пыталась сложить, хоть мы этого даже не знали.

Гэвин не дает о себе знать больше месяца. Ну и пусть, говорю я себе, так даже лучше. Мы с Анни потихоньку приходим в себя. Она только-только начинает доверять мне. Не могу я привести сейчас мужчину, не время. Я хочу, чтобы дочь знала: для меня она всегда на первом месте.

Ален пытается завести со мной разговор на эту тему в последний день Хануки, накануне своего возвращения в Париж, но он меня не понимает.

– Гэвин так заботится о тебе, – убеждает Ален. – Он помог тебе найти меня и Жакоба. Он очень хорошо относится к твоей дочери. Он не способен на такие вещи.

– Я знаю, – отвечаю я. – Он прекрасный парень. Но нам и без него хорошо.

– Знаю. Но хочешь ли ты быть без него? – Ален внимательно смотрит на меня, так что я догадываюсь: он уже знает ответ.

Я дергаю плечом.

– Мне никто не нужен. И никогда не был нужен.

– Нам всем нужно кого-то любить.

– У меня есть Анни, – парирую я.

– И я, – говорит Ален с улыбкой. Я улыбаюсь в ответ.

– Знаю.

– Разве ты не веришь в любовь? – после долгой паузы задает он вопрос. – Неужели то, что было у твоей бабушки с Жакобом, ничего тебе не доказывает? Это же очевидно.

В ответ я только пожимаю плечами.

По правде говоря – но я не могу объяснить этого Алену – теперь я верю в любовь, в такую любовь, которая может существовать между мужчиной и женщиной. Спасибо Мами, я всегда буду ей благодарна – я получила от нее эту неожиданную науку, освоить которую и не надеялась никогда. Думаю, в этом смысле я – дочь своей матери.