Запад и Восток, находящиеся под властью двух разных императоров и тяготеющие к различным духовным центрам, начали постепенно отделяться друг от друга. Для Запада и самих пап давно уже стало аксиомой, что все Вселенские Соборы созваны властью Римского епископа, и их догматические определения получают силу только после утверждения папой: «Всякий, желающий узнать что-либо божественное и сокровенное, пусть прибегает к слову и учению сего наставника». Когда папа Лев III не согласился включать Filioque в Символ Веры, Карл Великий спросил его: «Не от тебя ли исходит повеление петь этот самый Символ в церкви?» — и папа, помешкав, ответил утвердительно[481].

А Константинополь пока еще жил «добрым» прошлым, недоумевая и по-своему понимая новые оттенки, звучавшие в посланиях Римского папы. Когда на VII Вселенском Соборе папа Адриан, нисколько не смущаясь, заявил, что Римская церковь является матерью и главой всех Церквей, эту реплику восприняли как обычное свидетельство, пусть даже и выраженное излишне категорично, духовного авторитета Рима в Кафолической Церкви[482].

Но вслед за этим папа потребовал от императоров, св. Тарасия и Отцов немедленно анафематствовать иконоборческий Собор 754 г., созванный без его ведома (хотя, как известно, Константин V приглашал понтифика на это собрание), а потому противоречащий святым канонам и традициям. Это уже было прямым наступлением на царские полномочия, но ввиду чрезвычайности ситуации и необходимости восстановить с папой отношения, Константинополь «проглотил» и эту неуклюжесть со стороны апостолика[483].

Однако в действительности данное событие означало рождение нового века и новых отношений в иерархии Кафолической Церкви.

Сегодня мы с уверенностью можем констатировать, что столь наглядное различие в мотивации каждого из участников исторического процесса не позволяло создать нечто органически цельное, единое — то, что некогда оказалось по силам древним римлянам. Более того, как мы увидим, Западная Римская империя, десятилетиями собираемая Карлом Великим, вскоре рассыплется на несколько суверенных политических образований, собирать которые в единое целое придется уже другим лицам.

Однако статус «защитника Церкви», охотно принятый великим франком, на Западе привел не к появлению правовых полномочий для короля руководить ею, а, наоборот, к отнесению Западного императора к органам церковного управления; одного из самых высоких, но не главного. Ведь на верхушке церковной пирамиды находился сам Римский папа, и более никто.

Безусловно, Западный император должен был охранять Церковь от внешних врагов, но Церковь в лице своего священноначалия и лично понтифика не принимала на себя никаких обязательств по отношению к собственному защитнику. Более того, она приобрела только права, а император — исключительно обязанности в этой системе отношений. Это вполне понятно, поскольку в «Божественном государстве», о котором грезил Карл Великий под влиянием блаженного Августина, Церковь была всем, а государство — ее слугой.

Конечно, ни о каком господстве Западного императора над папой не могло идти и речи. Именно папа, как и все остальное священство, раполагавшееся под ним в иерархической лестнице, олицетворял для Италии и римлян Империю. Он говорил и мыслил по-латыни, жил по римскому, а не германскому праву, дорожил теми же традициями, что и рядовой мирянин. И то, что разрешалось Карлу Великому в силу неординарности его натуры и особых заслуг перед Римом, не распространялось на его потомков[484].

Намечающийся дисбаланс власти был тем более вреден для западного общества, что церковная политика Карла Великого принесла чудесные плоды. Дикие, еще вчера почти варвары, франки в течение нескольких десятилетий чудесным образом преобразились и явили пример редкого благочестия. Монашество стало всеобщим увлечением, и самые знатные особы считали за честь принять постриг. Многие богатые аристократы передавали в дар местным епископиям все свое имущество, обрекая наследников на полуголодное существование. Карлу Великому пришлось даже давать специальное разъяснение о порочности данной практики. С его смертью, как легко понять, перекос в отношениях между Римской курией и Франкской державой стал еще более очевиден и ощутим.

II

Окидывая взором плоды своих многолетних трудов, Франкский император не подозревал, что его детище, Западная Римская империя, уже прожила лучшие годы, и вскоре ее ждет распад. В 806 г. он торжественно объявил о разделе своей Империи на 3 равных доли, а также о выделении дочерям отдельных поместий, обеспечивать порядок в которых обязывались сыновья. В 813 г., как полновластный владыка западного мира, Карл, чувствуя приближение смерти, на ассамблее в Ахене объявил своего сына Людовика I Благочестивого (814–840) королем франков и императором Западной Римской империи.

Это было торжественное и запоминающееся зрелище. 71‑летний император в короне на голове и с массивной золотой цепью на груди, опираясь на плечо сына, в мантии античных царей, вошел в неф своей любимой церкви. Он обратился к сыну Людовику с вопросом: согласен ли тот возложить на свою голову королевскую корону? После положительного ответа Карл потребовал от него принести клятву о защите всех бедных и несчастных, о помощи Церкви, а также сестер, племянников, племянниц и всех единокровных родственников. Толпа громко кричала: «Да здравствует Людовик, император Август!», а хор пел: «Приди Дух Святой…»[485]

Уже этот акт откровенно свидетельствовал о том, что желание Карла скопировать старую Римскую империю наталкивалось на индивидуализм германского сознания и взращенные им политические реалии. При всем могуществе Западный император не решился просто объявить сына своим преемником и спросил для этого согласия всех представителей Западной Римской империи, то есть собственных вассалов.

На этой же ассамблее королем Италии был избран Бернгард (812–818), незаконнорожденный сын покойного Пипина, отпрыска Карла. Желая хоть как-то подчеркнуть самодержавие власти Людовика, Карл Великий проигнорировал Римского папу и собственноручно возложил корону на голову принца. Через несколько месяцев после этого, 28 января 814 г., Карл Великий скончался[486].