Однако герцог Брауншвейгский вскоре выдвинул вперед свой фланг и развернул его. Дюмурье почти бесславно отступил от Гранпре без боя, однако этот отход не означал полного поражения. Пруссаки решили, что им осталось только дойти до Парижа, и думали, что вступят в него, не встретив сопротивления. Они привезли с собой очень мало продовольствия. Постоянно шел дождь, и на плохих местных дорогах грязи было по колено. Наступавших стала косить дизентерия. Кроме того, Пруссия не вполне ладила со своей «дорогой союзницей» Австрией. Между ними были серьезные разногласия по поводу раздела примыкавших к их восточным границам земель несчастной Польши[167]. Герцог и его повелитель, король Фридрих-Вильгельм II, совершенно не желали, чтобы, пока они будут по-рыцарски спасать Марию-Антуанетту, Франциск II прочно взял в свои руки Варшаву. Могущественная царица России Екатерина тоже всеми способами показывала, что охотно использует преимущества, которые получит, если Пруссия свяжет себе руки серьезной войной против Франции. Поэтому каждый день, когда французы преграждали путь пруссакам, уменьшал шансы наступавших попасть в Париж. Кончилось все это тем, что 20 сентября Брауншвейг нанес проверочный удар по боевым порядкам французов, чтобы узнать, будет ли их сопротивление серьезным, и получил исчерпывающий ответ на свой вопрос.

Примерно в 6 милях к востоку от города Сент-Мену, через который теперь проходит железная дорога из Реймса в Верден, стоит маленькая деревня Вальми. Брауншвейг обнаружил, что на высотах возле нее выстроились французские войска. Это были батальоны Келлермана, самого эффективного из помощников Дюмурье. Сражение началось с интенсивного артиллерийского огня. Обстрел вели шести– и девятифунтовыми ядрами старого типа. Затем прусская пехота двинулась вперед ритмично и дисциплинированно, тем шагом, который Фридрих Великий сделал знаменитым. Солдаты Келлермана терпеливо ждали приближающегося противника, не отвечая на его мушкетный огонь. Когда пруссаки подошли близко, французы пошли в штыковую атаку и, возможно впервые, над полем боя прозвучал боевой клич революционной, воюющей Франции – «Да здравствует нация!». Прусская армия откатилась назад. Орудия гремели до наступления темноты, но пехота больше не сражалась. Казалось, что была всего одна не имевшая решающего значения контратака французов – и ничего больше.

Но на самом деле герцог узнал ответ на свой вопрос: французы не побежали. Чтобы попасть в Париж, ему будет нужно большое решающее сражение. А если оно будет проиграно, поражение станет для прусской армии таким тяжелым ударом, что австрийцы смогут задушить свою ненавистную соперницу Пруссию[168]. Брауншвейг остановился и начал переговоры. Французские эмигранты безуспешно побуждали его снова идти вперед: герцог уже знал, что эти люди могут обманывать его, лживо уверяя, что он может дойти до Парижа без тяжелых усилий. Брауншвейг безуспешно пообещал французам, что отступит, если они вернут Людовику престол на основе потерпевшей крушение конституции. Из Парижа он получил суровый ответ: «Французская республика [только что провозглашенная официально] не может выслушать никакие предложения, пока все прусские войска не покинут территорию Франции». И прусский полководец тут же подчинился этому приказу! Правду говоря, у него было только одно желание – выйти из игры, которую он проигрывал. И 30 сентября грозная армия, которая должна была «восстановить Бурбонов на престоле», уже вовсю отступала из Франции. Пруссаки даже не попытались удержать Лонгви и Верден. Территория Франции до самой границы была очищена от врага, и это стало первым великим торжеством республики.

Как и можно предположить, учитывая, в какое время происходили выборы, избиратели (а это были практически все французские мужчины старше двадцати пяти лет) послали в Конвент еще больше радикалов, чем раньше в Законодательное собрание[169].

Новый представительный орган, который должен был «дать Франции счастье», состоял из 782 членов. Из них 75 были раньше в Учредительном собрании и 183 в Законодательном. Среди депутатов, несомненно, было много людей с умеренными взглядами, которые не следовали в своих действиях какой-либо несгибаемой теории. Но они не были организованы и потому находились во власти компактного агрессивного меньшинства. К тому же многие депутаты-провинциалы часто слабели и робели в столице, вожди которой жаждали власти «истинных республиканцев и патриотов» и были готовы добиться своей цели очень жестокими физическими средствами.

Жирондистов в Конвенте было около 120. Они были горячими сторонниками республики, но уравновешенной и разумной республики, где не будет социальных и экономических причуд. Якобинцы могли рассчитывать только на 50 надежных депутатов, но 24 из них были парижанами. Они желали пойти в переворачивании мира и «разбивании оков» дальше, чем жирондисты. Если бы страсти были не такими сильными, а кровь депутатов не такой горячей, жирондисты и якобинцы увидели бы, что в теории различия между ними не так уж велики и что они могут прийти к честному компромиссу. Пропасть между ними была в их личных характерах и темпераментах. Жирондисты были прекраснодушными идеалистами. Якобинцы же, несмотря на все свои грехи, никогда не улетали от земли в облака. Пока Верньо говорил «Я завоюю мир любовью», Робеспьер разрабатывал планы применения более быстрого и точного оружия – гильотины[170]. Но жирондисты намного превосходили якобинцев числом. Кроме того, к их призывам охотнее прислушивалось беспартийное умеренное большинство. Но Конвент, на свою беду, заседал в Париже. Коммуна и парижская чернь, заявлявшие, что говорят от имени широких масс французского народа, могли поддержать якобинцев убедительными доводами – мушкетами и пиками, когда было нужно добиться большинства голосов для якобинских проектов. Этим объясняется многое в последующих событиях.

Конвент собрался на заседание 21 сентября 1792 г. и сразу же утвердил провозглашение Франции республикой. Затем он отдал все свои силы большому плану перестройки Франции на основах полной демократии. «Делать народ» – так назвал эту работу Камилл Демулен, умный друг Дантона. Но когда недостаточно разработанные теории Руссо стали строго и безжалостно применяться неопытными людьми, что могло из этого получиться, кроме ужасного деспотизма?