у нее много было подруг, которые были куда красивее ее, и делали себе перманент, и брови выщипывали, а вот оборачивались больше на Шуру. А она не обращала на это никакого внимания — только смеялась. «Я вообще мужчин не люблю, — говорила она, — от них табаком пахнет и бриться почему-то не любят. Я б и за Николая не пошла, если б не мама. Только для нее и вышла замуж…»

Но это было, конечно, неправдой. Шура любила его. И он — Шуру. И вообще жили они хорошо и дружно и, может быть, не случись война, жили бы так и до сегодняшнего дня…

Вот, собственно говоря, и все, что можно рассказать о довоенном Николае. Хороший парень — вот и все. Если вы зайдете к нему, он всегда будет вам рад. Быстренько сбегает на угол, купит все, что полагается, через полчаса будет уже петь песни, стараясь перекричать вас, потом выжмет стойку на стуле и, посмотрев на пустой стол, предложит опять сбегать на угол. Тут запротестует Шура, а он, весело подмигнув вам, скажет: «А что, если мы мотнем на Днепр?» Это в случае, если вы зашли к нему летом и в воскресенье. И вы не пожалеете, если поедете с ним. У него и удочки, и червяки, и лодку он выберет самую легкую, и места он знает на Днепре самые хорошие, — одним словом, время вы проведете неплохо. Только на международные темы разговор не получится — в этом он мало разбирается. Правда, если заговорите об испанских событиях, он вздохнет и скажет: «Эх, вот куда бы я поехал! Хороший народ. И воюет хорошо. Наших вот только там маловато» — и тут, может быть, даже выругается.

Но в Испанию поехать ему не довелось, воевать пришлось гораздо ближе. Провоевал он три года — с 22 июня по 24 июля. Тяжелые три года. Но именно в эти три тяжелых года Николай узнал то важное и нужное, чего не знал раньше.

До войны у него были товарищи — и на пароходе, и в техникуме, и в институте, — со многими из них он по-настоящему дружил. Но это было только товарищество, не больше. Дружба людей, рожденная общностью работы, учения, а может быть, и просто молодостью.

На фронте все это стало другим. Именно на фронте Николай понял, что товарищи — это не просто твои товарищи, к которым ты привязан потому, что они тебе нравятся, а что это и есть народ, то самое, что для Николая было до войны большим, но все-таки до какой-то степени отвлеченным понятием. На фронте Николай узнал народ. Узнал и оценил.

Узнал он там и другое — чувство ответственности. Ответственности перед людьми, перед самим собой, ответственности за их жизнь, за правильно принятое решение, за выполненную задачу. Без этого нельзя воевать. Об этом надо помнить каждую минуту, каждую секунду, всегда, везде, при любых обстоятельствах. Помнить, когда посылаешь людей в разведку, когда ведешь их в бой, когда приказываешь отступить или окопаться перед противником, который впятеро сильней. Надо помнить, что приказ свят, что не выполнить его нельзя, что, взяв эту высотку, ты, может быть, на день, на час, на минуту приблизишь день победы. И надо помнить, что выполнять приказ будут люди, жизнь которых зависит от твоей находчивости, сообразительности, ума и опыта, люди, у которых больше дней впереди, чем позади, у которых матери, сестры, жены, дети.

Помни об этом. Каждую минуту помни. Помни, потому что именно это великое чувство ответственности рождает другое, не менее важное на войне чувство — чувство доверия солдат к тебе, своему командиру; именно оно — великое и трудное чувство ответственности — убивает страх перед смертью, рождает стойкость, упорство, волю, рождает победу; и именно оно превращает веселого, беспечного, живущего своей молодостью малого в человека.

И Николай понял это.

17

Николай сидит, смотрит на прыгающий по щепкам огонь и думает.

Секретарь со шрамом на лице сказал: «Это очень тяжелый участок».

Тяжелый участок. Николай три дня сидел с группой разведчиков в отрезанном от своих блиндаже. Дважды пересекал днем Волгу под обстрелом двух пулеметов и минометной батареи. Отражал со своим взводом атаку танков. Дай бог, чтобы этого никогда больше не было. Даже сейчас, как вспомнишь…

И вот опять тяжелый участок. Не окоп, нет — колченогий стол с ящиками, с бумагами, шкаф, набитый папками, протоколы обследований, акты… «Я, инспектор такой-то, обследовал квартиру такую-то…»

Тяжелый участок… На фронте не легко — но там сознание, что ты делаешь самое главное. А здесь? «Место скользкое, не всякий усидит».

Заявления, жалобы, протесты. Десятки, сотни. Мать с двумя детьми, муж погиб, жить негде… Стоит и смотрит на тебя. Жить негде. На руках дети. Плачут.

А может, это так же важно, как захватить высоту, отбить атаку? Подумай хорошенько.

И Николай думает. Смотрит, сощурившись, на огонь и думает.

В печке что-то зашипело и треснуло. Вывалился на пол уголек — маленький, красный. Николай бросил его обратно, подкинул еще несколько полешек. Одно смешное, какое-то изогнутое, с кривым сучком, похожее не то на собаку с хвостом-бубликом, не то на лицо старика с крючковатым носом. В комнате совсем тихо, только потрескивают дрова и равномерно тикают над головой часы с подвешенным вместо гири замком.

Как трудно принять решение. Ох как трудно. И если б одно, а то ведь не одно! Все навалилось сразу… На фронте, там приказ. Он усложняет жизнь, но и упрощает ее. О многом можно не думать. Здесь приказа нет. Здесь ты сам себе должен приказать. Приказать и выполнить.

Сегодня, по дороге в милицию, Николаю показалось, что он увидел Шуру. Он даже вздрогнул. Шура или похожая на нее женщина — Николай видел ее со спины — стояла в очереди у самого входа в распределитель. Когда он подошел, часть очереди впустили внутрь, и ему так и не удалось увидеть лица.

А ведь прошло уже два месяца, даже больше, с тех пор, как они виделись в последний раз. В первый и последний. Возможно, если б они встретились еще… Но зачем об этом думать? Ведь он принял решение. Еще тогда, на своей лужайке, и это — правильное решение. Надо только, чтобы все стало на свое место так прочно, что уже не сдвинуть.

Часы вдруг остановились. Крак — и стали. Опять этот чертов замок, все время цепляется за маятник. Сколько раз повторял себе — надо заменить его, повесить настоящую гирю.