Камиль приходил проведать меня, но я не хотела его видеть. Тем не менее он нашел в письменном столе мою синюю тетрадь и стал читать мне истории во время каждого визита. Он рассказал мне также об ослике с французским мужским именем, которого я полюбила и кормила за завтраком хлебом с молоком, о яблоне, которая прекратила расти, и о птице, летающей по всему свету в поисках любви. Вдобавок он рассказывал и собственные истории – о пожилой женщине, спасшей ребенка во время дождя, и о влюбленных, которые не могли соединиться. Он принес цветные карандаши и нарисовал иллюстрации к моим рассказам. Иногда после его ухода я рассматривала их. Я плакала оттого, что мир, увиденный глазами моего сына, был так красив, и эти слезы возвращали меня к жизни.

Жестина приготовила мне фонджи и заставила съесть. Затем она достала мое черное траурное платье, которое я упаковала еще на Сент-Томасе и надевала на все похороны, кроме похорон Фредерика. В тот день я согласилась надеть только белую ночную рубашку и поверх нее длинное пальто моего мужа. Жестина прогладила платье, сбрызнув его лавандовой водой, и причесала меня. Все у нас получилось не так, как мы хотели. Я отдала Жестине золотое кольцо, которое должно было быть для нее обручальным.

– Это от Аарона, – сказала я. – Ведь он тебя любил.

Мы выросли в мире, где все было неотделимо от боли и где соврать было легче, чем сказать правду. Позже в тот же день я слышала, как Жестина плачет в саду. Было холодно, птицы не пели, и слышен был только звук ее неизбывного горя. То, что мы потеряли, уже не вернешь. Когда Жестина вошла ко мне в гостиную, кольца у нее уже не было. Она похоронила его под розовым кустом, выкопав ямку голыми руками. С каждым днем становилось теплее, мы сидели в саду в плетеных креслах и наблюдали за тем, как листья зеленеют. В апреле война между американскими штатами закончилась, и в городе состоялось большое празднество по этому поводу, но четырнадцатого апреля пришло известие о том, что Линкольна застрелили. На всех жилых домах и магазинах были вывешены траурные флаги. К концу месяца бутоны на розовом кусте побелели. Это были розы Альба, но мы назвали их roses de neige[29]. Мы решили, что, когда они расцветут, наши душевные раны зарубцуются. Но первого мая цветы раскрылись и оказались красными, так что наша боль не прошла, и мы поняли, что будем чувствовать ее всю жизнь. Мы хотели срезать розы и поставить их в вазы, но не стали этого делать. Они напоминали нам о садах Сент-Томаса. А однажды прилетела тысяча пчел и выпила весь нектар. Я давно подозревала, что так и будет.

В том же месяце я получила открытку от сына, извещавшую меня, что тринадцатого мая у них родилась девочка, которую они назвали Жанной-Рахиль в честь матери Жюли и меня. Я сделала много такого, о чем впоследствии жалела, и чуть не потеряла сына, как предсказывала Жестина. Мое имя, данное новорожденной, было, несомненно, знаком примирения. Я вспомнила первую мадам Пети, которая не хотела умирать, пока ее дочка не получила имени. Имя человека выделяет его среди других и определяет его будущее. Я решила отказаться от своих претензий к родителям. Этот ребенок был мой.

Жестина предложила мне съездить посмотреть на мою тезку и придумала, как мне избежать встречи с ее матерью. Я сразу согласилась. Моя подруга уговорила Лидию и Анри пригласить моего сына и Жюли на ланч, чтобы обсудить финансовые вопросы, – я доверила Анри вести мои денежные дела, в том числе и связанные с поддержкой семьи Камиля. Анри согласился встретиться с ними, и мы с Жестиной в тот же день поехали поездом до узловой станции Ле-Пати около Понтуаза. Оттуда мы пошли пешком к дому моего сына, расположенному за городом. Мы шли очень красивой старой дорогой, петлявшей среди лугов с высокой травой и лиловыми цветами. Я вдруг поняла, что это лаванда, и это было хорошим знаком. На мне были черные ботинки на пуговицах, очень удобные для прогулок, и черное траурное платье. Я также надела черное шерстяное пальто Фредерика, хотя день был необыкновенно теплым для этого времени года. Я не могла себе представить, что буду когда-нибудь носить одежду другого цвета. При приближении к дому я замкнулась в себе, и Жестина поняла, что я нервничаю. Погода была пасмурная, тучи висели низко. Мы держались за руки, чтобы не споткнуться и не поскользнуться на проселочной дороге.

По двору около дома бегали цыплята.

– Не вздумай убить какого-нибудь, – засмеялась Жестина.

– Я же теперь не девчонка, – усмехнулась я.

– Ха! Никого нет злее старух, сама знаешь.

Мы посмеялись, лавируя по двору между цыплятами. Мадам Галеви говорила мне, что я начну понимать мир, когда доживу до ее возраста. «Ведьмами не рождаются, а становятся», – прошептала она мне в тот вечер, когда мой сын привел нас к ней на обед. «Не забывай об этом, – добавила она тогда на прощание. – Помни меня».

Мы постучали в заднюю дверь, будто пришли в гости по приглашению, и не обращали внимания на протесты кухарки, напуганной неожиданным появлением двух пожилых дам и пытавшейся выпроводить нас. Мы заявили, что слишком устали и не уйдем, и потребовали чая. Бедная женщина подала нам чашки горячего чая и лимонные тартинки и объяснила, что хозяева уехали с мальчиком в Париж на весь день, а она не имеет права пускать в дом посторонних людей, и ее хозяйка, наверно, будет очень недовольна.

Мы с Жестиной переглянулись. Бывшая кухарка стала требовательной госпожой. Мы успокоили женщину, сказав, что не замышляем ничего плохого, приехали только посмотреть на новорожденную и проделали слишком длинный путь, чтобы тут же убраться прочь.

Оказавшись в доме, я имела возможность оценить уровень жизни моего сына. Дом был сложен из грубо отесанных бревен, но выглядел довольно приятно. Это меня порадовало, поскольку я платила за него. Мой сын, при всем своем анархизме, не гнушался оплачивать счета деньгами, заработанными на семейном предприятии. Когда служанка убедилась, что мы не злоумышленницы, она провела нас в гостиную, где на окнах висели симпатичные кружевные занавески, а в колыбельке лежала девочка.

– Как они ее зовут? – спросила я служанку. – Жанной или Рахиль? Я надеялась, что не Жанной, именем другой бабушки, которая ухаживала за фруктовым садом около Дижона и, по всей вероятности, умерщвляла цыплят на ужин.

– Они зовут ее Минеттой.

Это имя подходило скорее котенку, но я была довольна. Пусть зовут ее как хотят, лишь бы не Жанной. Для меня она была Рахиль.

Было жаль, что ни Жестина, ни я не помнили слов молитвы, которую читала Адель для того, чтобы уберечь ребенка от всякого зла. И жаль, что с нами не было Фредерика. Я продолжала вести с ним внутренний диалог и сообщила ему, какой счастливой сделал меня этот визит. Моя тезка была красивой девочкой с темными глазами. Мне показалось, что она посмотрела на меня как на знакомую, когда я подошла к колыбели. Я рассказала ей о бабочках, создавших вторую луну, о голубых птицах величиной с человека и о женщине, уплывшей в море, прочь от человеческой жестокости. В подарок я привезла ей мамины бриллиантовые сережки. Я положила их на поднос рядом с мольбертом сына и оставила рядом записку: Comte tenu Rachel de Rachel[30]. Скорее всего, Камиль решит, что бриллианты – нелепая, никому не нужная роскошь, и продаст их, чтобы оплатить счета. Но кто знает, может быть, они как раз для этого и предназначались, когда мама зашивала их в подол своего платья. Я привезла также корзину яблок в качестве подношения всей семье. Но когда мы уходили, я заметила фруктовый сад рядом с домом. Мы сорвали по яблоку, чтобы съесть в поезде на обратном пути. Свет был глубоким и серым, а поля фиолетовыми, точно такими, какими написал их мой сын.