Безбородко передал записку Екатерине через камердинера Зотова, с которым сохранил самые дружеские отношения. Екатерина с вниманием перечитала записку старого секретаря, задумалась, долго сидела, подперев голову руками, а затем написала Безбородко ответ на его записку на трёх страницах.

Опять-таки Зотов передал ответ Екатерины Безбородко, и он уехал домой, долго изучал его и пришёл к выводу, что появляться при дворе уже нежелательно.

Государыня не решилась обидеть старого служаку, и ответ её был вежлив, милостив, но твёрд.

В своём «Дневнике» секретарь Екатерины Храповицкий так характеризует этот отзыв императрицы:

«Граф Безбородко дал мне прочитать упомянутый на записку его собственноручный её величества ответ. В нём изображено: ласка, похвала службе и усердие. Писано в оправдание против графской записки со включением следующего: Все дела Вам открыты. Польский сейм отправляется публично, и ответы Сиверсу или у Вас заготовляются, или Вам и вице-канцлеру показываются, и я, при подписании, всегда спрашиваю. Но что сама пишу, в том отчётом не обязана. Вы сами говорили о слабости здоровья своего и от некоторых дел отклонялись, челобитчиковыми же делами, думаю, никто не занимается, ибо все просьбы присылаются ко мне через почтамт, как и всем известно. Конечно, тем временем, когда Вы не столь много обременены делами, то можете иметь время смотреть, чтоб исполнялись мои повеления...»

Очень правильно оценил ответ императрицы сам Безбородко. Понял он, что после такого отзыва не сможет больше оставаться у дел, и решил ехать в Москву — прибежище всех опальных вельмож.

Там, в Москве, Екатерина подарила ему бывший дом графа Бестужева-Рюмина и велела перестроить и обновить его на казённый счёт. Безбородко нашёл, что ему нужно самолично взглянуть на достройку дома, и уехал, даже не испросив дозволения императрицы.

Впрочем, Екатерина теперь и не ждала с докладами своего старого секретаря, она ограничивалась тем, что говорил ей Зубов при подсказке Моркова. Всё больше и больше захватывал власть молодой офицер, взятый Екатериной прямо из караульни в свою спальню.

Он разогнал свою многочисленную челядь, раздал в хорошие руки девушек из гарема, остался лишь с дряхлым камердинером да мальчиком на побегушках. Он затворился в старом московском доме, выходя на свет только затем, чтобы пообедать да спросить о перестройках в новом огромном дворце. «А на что теперь тот дворец? » — с горечью думал он и снова затворялся в тёмной комнате, вспоминая обо всём, что сделал для Екатерины и её царствования, и сетуя на то, что благодарность не входит в число добродетелей монархов.

Его приглашали на балы и парадные обеды, вельможи и сановники старой столицы ездили к нему на приём, но он никого не хотел видеть, никого не принимал, никуда не ездил, а только страдал по оставленной столице и по своему посту первого секретаря императрицы.

В тёмной комнате, освещённой лишь лампадами от икон, сидел он на несобранной постели, склонив голову почти к ногам, и стонал от душевной боли и горечи неудач.

Безбородко никогда не болел, не знал, что такое душевная боль, и потому положение его было самым трагическим. Он издавал стоны и плакал, закрывая лицо подушкой, снова и снова вызывая свои обиды и свою ненависть.

Он и в самом деле заболел. Лихорадка бросила его в жар, и его бред был похож на бесконечный спор самого Безбородко с государыней и Зубовым.

Теперь некому было помочь ему. Раньше, все эти долгие восемнадцать лет, от всех невзгод, оговоров и наветов его спасал Потёмкин. Одним своим появлением он заставлял замолкать самые злобные рты, заслонял своей фигурой Безбородко от гнева императрицы, от интриг врагов. Сам Безбородко считал, что сможет противостоять врагам, как это делал Потёмкин, но у него не хватило сил, не хватило мужества противостоять лишь одному-единственному, но зато самому могущественному человеку — фавориту...

И вновь и вновь в бреду он спорил и спорил, умолял и умолял, просил и плакал.

Старый камердинер носил ему холодное питьё, призывал тамошнего доктора, слушавшего пульс больного и заглядывавшего ему в рот, но ничего не прописывающего, кроме тёплого питья и тёплых компрессов.

Не понимал доктор, что для лечения Безбородко нужны совсем другие средства — двор, интриги, доклады государыне. Только это и могло вылечить Александра Андреевича.

Две недели спорил в бреду со всеми своими врагами Безбородко, а на пятнадцатый день встал, шатаясь на ослабевших ногах, и приказал заложить карету.

Через два дня он уже был в Петербурге...

Императрица приняла его довольно милостиво и тотчас поручила заниматься назначением наград за Ясский мир.

И Безбородко выздоровел так, что не мог и понять, как можно было ему болеть, как можно было так страдать и терзаться. Екатерина назначила ему большой удел.

«Мой удел довольно огромен, — писал он по этому поводу Семёну Воронцову в Лондон, — кроме того, число душ по делающейся ныне ревизии гораздо превосходит в росписи назначенное, ибо с чиншевою шляхтою и жидами почти семь тысяч составляют. Доход показан хороший, около сорока тысяч рублей, да в 205 вёрстах от Киева».

Впрочем, такой удел достался не только Безбородко. Сам же он и говорил об этом:

«Моркову досталось имение очень хорошее, особливо лесами и мельницами. Но он весьма зол, что не дали ему просимых 4800 душ, ниже в Курляндии огромных деревень. Надобно знать, что государыня первоначально определила мне то же, что вице-канцлеру, только 3500 душ, а Моркову — 2300. Надобны были графу Зубову большие усилия, чтоб тут доставить перемену. Всего имений роздано 110 000 душ. Редко кому из государей удаётся в один день подарить капитал одиннадцати миллионов... Я весьма доволен своим жребием...»

И очень удовлетворён он был, когда в день празднования мира за его службу в заключении мира объявлено было, что ему всемилостивейше жалуется похвальная грамота да масленичная ветвь, да притом деревня. Ветвь оценивалась в двадцать пять тысяч рублей и предназначалась для ношения на шляпе...

Но всё это не привело Безбородко в восторг. Государыня была к нему заметно холодна, и его враги поняли, что он «уже не в силе».

Правда, за Безбородко оставались дела турецкие, поскольку он «лучше их знал и вёл по ним переписку», да иногда императрица вызывала его к себе по делам польским. В остальном Екатерина старалась заменить его деловое участие в жизни двора некими внешними отличиями. Так, она приставила его шафером к Александру на его свадьбе с немецкой принцессой. Шафером у невесты был брат Александра — Константин Павлович.

Это очень польстило Безбородко и почти вылечило его от хандры и лихорадки, но отношения с Зубовым становились всё напряжённее.

И снова жаловался Безбородко на фаворита:

«Собственно, обращением со мною государыни и её доверенностью я весьма должен быть доволен, но вообще, сколько она привыкла менажировать близких своих, как ко мне, конечно, лучше не расположена. Из сего выходит, что я, видя, как наш универсальный министр (граф Зубов) многое на себя исключительно захватывает, когда уклоняются от дел, то она жалуется, что от неё устраняются, не хотят ей пособить и проч. Я все способы употреблял, чтобы для самой службы быть сколько возможно в тесном согласии, но по скрытности сего юного человека, при внушениях многих его близких, кроме самой наружности, и не мог этого достигнуть. Теперь, когда дело доходит до развязки, готовят предуверить публику и внушениями и награждениями, что он всё то сделал, что в другой раз дела поворотил в пользу и славу государства. Бог с ним. Я не завидую и уверен, что в публике точнее знают...»