Я вывел его наружу, прогуляться.

Мы шли, осторожно ступая сквозь непроходимую темноту, чтоб не вляпаться в коровьи лепехи. Я-то что, я в сапогах, а он — в кроссовках, к тому ж они одни у него, я это помнил.

— Отца уволили с работы, — вдруг сказал Феликс. — По статье.

— Так... И что теперь?

На этот идиотский вопрос у Феликса, ясно, не было ответа.

— Ему сорок шесть лет. Его никуда не возьмут.

— Ну уж никуда! Куда-нибудь возьмут.

Феликс вспылил:

— «Куда-нибудь» сила нужна, он не годится! Попей-ка с его.

Я, конечно, негодяй: еще смел обижаться на Феликса за мое письмо к Олеське, про которое он забыл. Ему бы мои заботы!

— Я скажу отцу, он что-нибудь сделает! — решительно заявил я. Никогда ни о чем таком я не просил отца — ну, как у моего деда Михаила была такая брезгливость: просить сильного человека, силу которого и ее источник презираешь, нельзя.

Отец даже рад будет, если я его о чем-то наконец попрошу.

— Он в жутком состоянии, — отчаянно заговорил Феликс. — Клянчит у меня каждый день трешку. Я говорю: «Батя, поимей совесть, у кого ты просишь, где я тебе наберусь трешек?» А он лопочет: «Как-нибудь, как-нибудь...» Это невозможно выдержать. «Батя, ты же мне всю жизнь загубишь, понимаешь ты хоть это или нет?» Глаза скосит, шею набок — как бы и нет его, и не с кого спросить.

Еще никогда он не жаловался мне вот так, впрямую. Гордый был. Он стыдился своей участи, он ее скрывал. И сам я никогда не заговаривал об этом: щадил его гордость. И вот — он сорвался. Мне даже показалось в темноте, что в глазах его блестят отчаянные слезы.

Я вспомнил уловки, к каким мне приходилось прибегать, чтобы накормить его, когда мы бывали у меня. Я делал вид, что страшно голоден, я нарочно устраивал самый примитивный, самый походный перекус, чтобы Феликс не придавал значения. Грубыми ломтями колбаса, яичница (не притрагиваясь в холодильнике ко всему тому, что приготовила мать — к еде, которую мы ели обычно ножом и вилкой. Чтоб не спугнуть его), хлеб с маслом, крошки рассыпались по столу, я их сметал ладонью. Я говорил: «Мне тут пласт подарили, а у меня такой уже есть», — самым безразличным тоном. Когда мне подворачивались хорошие книги, я покупал две, чтобы «завалялись две». Я хотел, чтоб у него были вещи, которые мы ценили. Я не дарил, я только отдавал что «завалялось». А он не любил приводить меня к себе в дом. Бедность — гнусное состояние. Я хотел уменьшить в Феликсе дозу унижения и злости, которая накапливается в гордом человеке от бедности и которая потом преобразуется — при получении власти — в ненасытную жадность.

Когда-нибудь — не знаю, в старости, в спокойном благополучии — может, я спрошу Феликса об этом: замечал ли он? Когда он станет богатый, сильный, когда ему небольно будет вспомнить. Скорее всего он сам заговорит об этом. И мы вместе посмеемся тогда.

— Десять, двадцать лет после его смерти пройдет, — мотал головой Феликс, — а я все так же буду его ненавидеть!..

— Хочешь, останься здесь, через неделю мы заканчиваем работу.

— Видно будет...

Я долго не засыпал в нашей неуютной казарме. Здоровое дыхание нескольких легких — кузнечных мехов — надежно, как колонны, подпирало потолок, только Феликс метался во сне и бормотал слова. Я вдруг различил: «Алиби».

Меня прошиб пот, меня прошило током: алиби?

Вдруг до меня дошло: началось. Система сознание — ноосфера — действительность заработала. И Олеська, может быть, в опасности.

И может быть, как раз сейчас, в эту минуту она решается... Не зря он сделал вид, что забыл про нее. Не зря я не могу уснуть. Система действует. И я не засыпаю, потому что напряжение, возникшее в этой цепи, в этой электрической дуге, не дает мне успокоиться. В этот миг, может быть, Олеська... Тем более что я ее обидел, не дочитал дневник, а мое письмо Феликс не передал ей...

Бежать сейчас же к ней, сказать, что я прочитал весь этот ее проклятый дневник, но те две страницы, видно, снова слепились; я скажу ей, повторю все то, что написал в письме: что не могу без нее жить, что люблю ее, и ни слова лжи не будет в этом, накопившаяся моя тоска распирала меня и душила, и ни одно существо на свете не могло бы меня избавить от этой тоски, одна она, Олеська, и разве это не значит, что я не могу без нее?

Я встал осторожно с постели, оделся в темноте, выкрался за дверь.

Потом, когда я уже шагал по шоссе, зрение вполне освоило ближние пространства, и не было уже ничего чрезвычайного в том, что я отправился в полночь в город за сто километров. Попутная машина подберет. Я шагал, не дожидаясь ее, потому что движение давало утоление моему нетерпеливому ознобу.

Я прошагал километров шесть, прежде чем появилась машина. Я поднял руку, меня подобрали — молча, машинально, как машинально сторонишься с дороги на сигнал машины. Правда, мы все-таки поговорили с шофером. Разумеется, о текущем моменте, и что-то я даже высказывал, хотя думал исключительно и оголтело только об Олеське.

Мне не казалось нарушением приличий, что я сейчас, среди ночи, позвоню у двери Олеськиной квартиры — сто километров ночного пути и чрезвычайные обстоятельства давали всем приличиям совершенно другую меру.

И то, что я никого из ребят не предупредил о своем исчезновении, и то, что Феликс окажется в странном положении, проснувшись завтра — все это в сравнении с тем нетерпением, которое подняло меня с постели и толкнуло в путь, казалось мелочью. Мой поступок задал другой масштаб всем остальным событиям, и они стали маленькими, как материки на глобусе по сравнению с реальными валами океана. И если сейчас отец Олеськи, сонный, открыв дверь, начнет изумляться или негодовать, я перешагну через его возмущение, как через вершину Джомолунгмы, изображенную на открытке.

...Но открыла мне сама Олеська, сперва испуганно спросив кто. Я сказал кто.

И она не ахнула, не охнула, она сразу приняла мой