— Вы бледны, как мел, — заметил старик и неизвестно почему кивнул на шип у меня в руке.

— День… ги… — заикнувшись, медленно произнес я.

— Да не волнуйся ты так, Марти, — прервал меня Живко, — да, незадача, но я как-нибудь выкручусь.

— Деньги… — повторил я, но горло перехватило, я задохнулся и замолчал.

— Полицию!.. — охнул старик, — полицию, срочно!

— Полиция? — сплюнул в сторону крепыш. — Ну, приедет полиция, и что? Разведут тут писанину, а дальше? От жилетки рукава?

Мы медленно потянулись к бассейну, все выглядели подавленными и жалкими, как разбитое в пух и прах воинство. Мы с дедом прихрамывали — он по причине врожденного увечья (одна нога у него была короче другой), я — от боевых ран. Старик испуганно втолковывал Живко, что над столом у него висит надпись, призывающая клиентов сдавать все ценное на хранение, он явно боялся, что придется отвечать. И вылететь с работы, уповая на одну пенсию, на которую и отопление фиг оплатишь. Я нашел свои вьетнамки.

— У тебя палец кровоточит, — сказал Живко.

На меня накатила смертельная усталость, словно я наколол кубометров пять дров. Руки дрожали от слабости. Трудно было даже думать. Хотелось что-то сделать — напиться или плюхнуться в бассейн. Или, может, все было как раз наоборот: я умышленно и злонамеренно не желал ничего делать?

— Будет тебе, Марти… — желая утешить, Живко положил мне руку на плечо, — деньги можно заработать.

У меня не было сил посмотреть ему в глаза — серые, потемневшие до цвета оксидированного свинца. Мы оделись и сели в его машину. Он нервно вел ее, время от времени улыбаясь. Я мешал ему сосредоточиться и найти подходящее решение.

— Ты не обидишься, если я не довезу тебя до самого дома? — спросил Живко. — Мне придется еще раз заехать в офис…

— Конечно, не обижусь.

Наверное, что-то в моем голосе вызвало у него сочувствие, потому что он сказал:

— И обещай мне, что ты успокоишься. Пожалуйста, не заставляй меня волноваться за тебя…

— Обещаю, — кивнул я.

Как во сне я вышел из его машины, и серебристая Ауди уплыла вниз по бульвару «Черный пик». На трамвайной остановке напротив ресторана «Кошара» светилась надпись «Кафе». Я зашел внутрь и заказал себе двойную порцию ракии. В кафе воняло горелой пластмассой, окно во всю стену было грязным — здесь сворачивали автобусы, оставляя на пыльном стекле запах гари и копоть выхлопных газов. Я выпил еще одну рюмку и заметил, что машины на улице зажгли фары. Стемнело. Я вышел из кафе, перешел улицу и зашагал по парковой аллее за рестораном «Кошара». Будка охранника Правительственной больницы светилась — полицейский смотрел телевизор, барьер на дороге к бассейну был опущен. Я на цыпочках засеменил вниз. Темное здание бассейна казалось живым существом, притаившимся животным. Я обошел его и зашагал к кустам. Кожаная барсетка застряла в ветках кустарника, напоминая гнездо. Я сунул ее в свою спортивную сумку и прислушался, весь дрожа. У меня кружилась голова, похоже, мое обычно высокое давление сейчас упало до минимума. Лес за оградой вздохнул. К барьеру я почти бежал, словно кто-то за мной гнался. Меня удивляло, что я успевал запоминать разные мелочи, до ужаса пугало собственное самообладание. Я остановил первое попавшееся такси и расплатился маминой пенсией. Прихватил в магазине у дома бутылку дорогой «Перловой» ракии и, к изумлению продавца, расплатился наличными. Теперь я мог заплатить за все. Даже за свои дурные привычки.

— Пап, что с тобой? — спросила меня Катарина, открыв входную дверь.

Не отвечая, я шмыгнул в туалет, услышав ее смех, откатившийся в гостиную. Достал из спортивной сумки барсетку, из нее выпала фотография жены и сыновей Живко. Стодолларовые купюры издавали тонкий запах беззаботности, их там было тридцать две штуки, во втором отделении с молнией я нашел и четыреста левов. Задница у меня онемела от сидения — я проторчал в туалете не меньше часа, представляя, как завтра зайду в офис к Живко и верну ему барсетку с деньгами и фотографией его жены и сыновей. Я ведь был писателем и вполне мог придумать какую-нибудь правдоподобную и даже поучительную историю. Все было предельно просто, но во мне нарастало внутреннее сопротивление, я не знал, хочу ли я действительно это сделать. И чувствовал себя последней сволочью. «Ты гад и подлец», — повторял себе я, а мертвое спокойствие во мне ширилось, окутывая меня мраком, как наркоз. Я отхлебывал ракию прямо из горлышка. Выпил с полбутылки — ракия действительно была не паленая, выдержанная, с ароматом винограда и солнца. С привкусом предательства.

Никогда еще я не пребывал в таком смятении. Я привык все облачать в слова — и вынужденное одиночество, и боль, и выпавшее на мою долю короткое счастье. Это помогало мне разбираться в самом себе, находить спасительный выход, выживать, в конце концов. Сейчас слова меня покинули, лишив возможности найти объяснение самому себе, другим, чему бы то ни было. Все слова ушли. Вероника и Катарина легли спать. Я почистил зубы, зашел в гостиную и уселся за компьютер — писать. Мы всегда стремимся к тому, что потеряли, а мой роман был все еще не окончен.

Через два дня я обменял пятьсот долларов в ближайшем обменнике и в полдень заглянул к Живко в офис. Он показался мне нервным и не обрадовался моему приходу. Я вытащил из заднего кармана джинсов пачку денег и тщательно пересчитал их у него на глазах. А потом положил перед ним на стол. Наверное, я выглядел тряпка тряпкой.

— Думал вернуть их через пару месяцев, — сказал я, — но получилось быстрее.

— Откуда дровишки? — Живко пригвоздил меня взглядом к стенке.

— Борислав подкинул на бедность. Совсем чуток, чтобы связать концы с концами.

— Забери, — он мне не поверил, — тебе они нужнее.

— Знаешь, — я старался не кричать, — если я не верну их тебе сейчас, то не верну никогда. Ты ведь друг, ты все понимаешь.

— А твоя мама? — он запнулся, словно прикусил язык.

— На похороны я оставил, — отрезал я.

Я не хотел отнимать у него время, кондиционер шевелил листы чертежей на его столе, они напоминали мне иероглифы. От одного их вида я почувствовал усталость.

— Ты ведь знаешь, что можешь всегда на меня рассчитывать, — остановил меня на пороге его голос, — но я тебя прошу, умоляю, перестань думать о деньгах. Ты ведь не такой, Марти…

* * *

До маминых похорон, наивно надеясь, что вместе с ее восковым невесомым телом я зарою на Малашевском кладбище и свое чувство вины, я бессмысленно и упорно притворялся нищим. Постоянно клянчил деньги у Вероники, надоедал ей, извел ее до предела, протягивая свою усталость, свою плошку-ладонь за милостыней — за деньгами на сигареты и газету. Брал в местном магазинчике «под запись» самую дешевую ракию, в баре у Иванны старался присосаться к какому-нибудь случайно оказавшемуся при деньгах писателю, в задымленном полумраке часами слушал его болтовню, хвалил его книги пятнадцатилетней давности, чтобы вылакать как можно больше водки на дармовщину. Я выставлял напоказ свою бедность, рассказывал о ней, подробно ее описывал с бесстыдством и упоением нищего, расчесывающего на глазах у людей свою коросту, находя в этом преувеличении единственное утешение. И лицемерное оправдание. Я прятался от всех, потому что прятался от себя самого. Вел себя, как воришка, потому что был вором.