Юлия Данилова, поклонница «Кино»:

«Вот и наступил этот злосчастный 1990 год. Видимо, Витин „Москвич“, пролетев по Тукумской трассе, разбил на две неравные половинки мою жизнь (да и не только мою). На то, что было до и стало после. В июне я работаю, периодически наведываюсь в Москву. В один из приездов даже собираюсь сходить на концерт „Кино“ в Лужники, но что-то там не получается. Ерунда, думаю, еще раз сто успею, чай, это не последний концерт. Бог ты мой! Если бы я тогда могла знать. До сих пор не могу себе простить, что могла, но не побывала на том концерте. В июле еду в отпуск на Черное море в поселок Джубга. Среди прочего там смотрю концерт по ТВ, посвященный десятилетию смерти Владимира Семеновича Высоцкого. После концерта курю на балконе, какая-то смутная мысль беспокоит меня – видимо, эта мысль была связана с Цоем, а, может, это я потом уже додумала. Наши окна и балкончик выходят прямо на площадку, там народ ломается – танцует под „Желтые тюльпаны“ Наташи Королевой и „Есаула“ Газманова. А у меня просто кошки на душе скребутся. Хочу пойти на море, беру зеркальце, и оно разбивается прямо в руках. А больше вроде никаких мрачных мыслей и не было.

1 августа возвращаюсь из черноморской поездки, надо на работу выходить. Вот сейчас думаю, сто раз передумываю всю эту ситуацию. Сейчас-то мы и время, и место катастрофы знаем. Вот бы эти знания мне в 90-й перенести. Кажется, что половину оставшейся жизни отдала бы за такую возможность, но… 15 августа мне прямо на работу звонит мой муж и сообщает о несчастье, случившемся с Виктором. Я ему как-то и не особо верю. Тогда постоянно в народе слухи ходили про Пугачеву там или Ротару, мол, на машине она разбилась или еще чего. Но вечером 15 или 16 августа диктор Игорь Кириллов в программе „Время“ подтверждает мои самые страшные опасения. Своим хорошо поставленным голосом он сообщает то, во что верит рассудок, но отказывается верить сердце. Простите за вычурную фразу, но это так. Мысли становятся сразу какие-то вялые, кажется, что и моя жизнь закончилась. Удивляюсь, как я не рехнулась в то время. А может быть, и поехала крыша, кто же знает-то?»[395]

Из воспоминаний поклонника «Кино»:

«Известие о смерти Цоя мы получили в Ленинграде. В книжном магазине кассирша безо всякой причины решила сказать мне: “Ваш Цой погиб“. Потом в поезде случайный попутчик снова сообщил эту весть, но мы были так подавлены и не смогли даже произнести: „Мы уже знаем“».[396]

Игорь Тихий, глава музыкального издательства «Мирумир»:

«15 августа 1990 погиб Цой. Я этот день всегда буду помнить, мы с мамой и сестричками были в Новороссийске. Мама решила научить меня плавать, маму чуть не утопил. Вечером домой пришли и тут такая новость. Плакал сильно».[397]

Светлана Вайсхайм:

«Я тогда очень правильная была, вся такая молодая мамочка с глубоким председательсоветадружиновским прошлым. Хоть и слушала рок, алкоголь не употребляла. Помню, как рыдала моя соседка, которая с ума по нему сходила и хотела от него сына. Печальный был день. Мы повзрослели все. В тот день».[398]

Игорь Комендант:

«Я поехал в город, купил на копире фото, нарисовал траурную ленту и ходил с ней целый день, плакал. А утром понял, что закончилась целая эпоха, а новая началась».[399]

Алексей Марков:

«В этот день в 1991 году в Московском дворце молодежи прошла презентация пластинки. Фирма “Метадиджитал“ издала диск, впоследствии ставший знаменитым “Черным альбомом“. Последние записи Виктора Цоя, которые его группа довела до ума и до издания. Начало 1991 года, это еще тот самый Советский Союз. Тот самый Айзеншпис определил достойную события цену: 150 рублей за билет, тем самым сразу отсеяв всю собственно публику Цоя (средняя зарплата в позднем СССР была около 100 рублей в месяц). Среди публики – бомонд известный и не очень: скажем, рядом со мной были Градский и какой-то ювелир, не успевший увидеть Виктора живьем (мы немного разговорились за коктейлем). На прессухе (вел, если память не изменяет, Евгений Додолев) присутствовала вся группа (за понятным исключением) и француженка Натали Минц – изящная леди в черном. Евгений уговаривал журналистов задавать веселые вопросы, поскольку „мы тут собрались по радостному поводу“. Если что, повод – это не то, что вы тут подумали, а преодоление монополии фирмы „Мелодия“. Константин Преображенский, помню, поинтересовался у Каспаряна, приятно ли тому игралось с Дзуккеро. Я спросил у Тихомирова, кто определял саунд альбома и придумывал аранжировки. – „Не знаю. Мы все. Мы слушали сердце“.

А когда показывали последний концерт, невесть откуда взявшиеся девочки-фанатки с заплаканными глазами потихоньку несли к сцене цветы. И когда экран погас, перед ним было то самое „море цветов“. И традиционные для стены Цоя сигареты и зажигалки. Автограф-сессия, фуршет, пластинки-пакеты-наклейки, гардероб, эскалатор. Было ощущение конца эпохи. Начинались девяностые».[400]

Олег Толмачев:

«Я скажу честно, я не любил группу „Кино“. Я знал две-три песни. Только потом уже, когда начал слушать, вникать, думаю: о, какая песня. А до этого вообще не знал, слышал только вот „Перемен!“ и „Алюминиевые огурцы“, „Группа крови“.

А почему так? Потому что мы в Москве немного по-другому относились к року. У меня весь этот роковый романтизм прошел после 10-го класса. У нас своя группа была, мы играли. Мы пели „Поворот“ „Машины времени“ и прочее. Но все это прошло в 19 лет. У меня любимые группы были The Doors, Rainbow, а попса, вот эти все голоса восьмидесятых, – от них могло просто вырвать, вот такое воспитание было. Так что про свои 24 года я уже вообще молчу. Тогда уже ничего не перло, поэтому я и говорю: когда парень, мой друг, помешанный на „Кино“, пел про алюминиевые огурцы, я ничего не понимал. Это сейчас прикольно.