Для праздника Франческо Арайя написал оперу «Беллерофонт», стихотворное либретто которой создал другой итальянец – Джузеппе Бонекки. Античный сюжет был хорошо известен и не вызвал никаких подозрений. Вскоре «Беллерофонт» оказался сыгран на придворной сцене, а позднее текст либретто опубликован Академией наук. В нем даже увидели аллегорическое подтверждение законности прав Елизаветы Петровны на отеческий престол576. Однако следует учитывать и иной пласт ассоциаций: образ корнифского принца, лишенного короны, но с помощью богини Минервы одержавшего победу над чудовищной Химерой, намекал на Петра. Именно он обладал правом занять трон, его хотели оттеснить от наследства. В контексте недавних событий это было особенно понятно. Богиня Минерва, мудрыми советами обеспечившая торжество справедливости, – в данном случае Екатерина, ратовавшая за интересы мужа.

Позволяя себе подобные намеки, великая княгиня хотела напомнить супругу, что ее выгоды неразрывно связаны с его собственными, а политические шаги, которые она предпринимала, клонились к его пользе. Нашей героине постоянно приходилось поддерживать хрупкую иллюзию единства с мужем. Настаивать на своей необходимости ему. А он – ветреный и забывчивый – предпочитал общество Брокдорфа и Воронцовой! Таков был пафос оперы. Жаль, что великий князь ничего не понял.

«17 июня под вечер, – продолжала свой рассказ Екатерина, – Его Императорское высочество со всеми, кто был в Ораниенбауме, и со множеством зрителей, приехавших из Кронштадта и из Петербурга, отправились в сад, который нашли иллюминированным; сели за столы, и после первого блюда поднялся занавес, который скрывал главную аллею, и увидели приближающийся издалека подвижный оркестр, который везли штук двадцать быков, убранных гирляндами, и окружали столько танцоров и танцовщиц, сколько я могла найти… Когда колесница остановилась, то, игрою случая, луна очутилась как раз над колесницей, что произвело восхитительный эффект».

Сначала гости повскакали с мест и кинулись к сцене, так подействовало на них зрелище, а налюбовавшись, сели за столы и прослушали арии. После второго блюда на подмостки выскочил скоморох и пригласил собравшихся поучаствовать в «даровой лотерее». Это было второе изобретение великой княгини – если нельзя очаровать грубые души, их можно купить. С двух сторон поднялись два маленьких занавеса, открывшие изящные лавочки, где бесплатно выдавались номера для розыгрыша «фарфора, цветов, лент, вееров, гребенок, кошельков, перчаток темляков» и других безделушек. Никто не ушел без подарка. «Когда лавки были опустошены, мы пошли есть сладкое, после чего стали танцевать до шести часов утра».

Праздник напоминал волшебную сказку. Его описание поместили в «Санкт-Петербургских ведомостях»: «Среди военных беспокойств, подающих человеческому роду повод к печальным размышлениям, позвольте мне теперь писать Вам об одних токмо увеселениях… кажется, будто бы оне для всегдашнего своего пребывания избрали Ораниенбаум»577. В газете, естественно, говорилось, что торжество давала «государыня великая княгиня» для «светлейшего ея супруга», но более Екатерина, потратившая за один день половину своего годового содержания, ни словом упомянута не была. Официально о нашей героине старались говорить как можно меньше, она и так оставалась у всех на слуху. Ведь и праздник затевался специально, чтобы вызвать волну похвал.

«Правда, что я ничего не пожалела: вино мое нашли чудным, ужин отличнейшим, все было на мой собственный счет, и праздник стоил мне от десяти до пятнадцати тысяч, – писала Екатерина. – …На этот раз ни какая интрига, ни злобы не выдержали перед моим праздником, и Его Императорское высочество, и все были в восхищении от него… Даже самые злые мои враги в течение нескольких дней не переставали восхвалять меня… Все хвалились моими подарками, хотя в сущности… не было ни одного дороже ста рублей, но… всем было приятно сказать: “Это у меня от ее императорского высочества, великой княгини; она сама доброта… она находила удовольствие заставлять нас танцевать, угощаться, гулять; она рассаживала тех, у кого не было места…” Словом, в этот день у меня нашли качества, которых за мной не знали».

Кроме откровенного самолюбования, в приведенном отрывке бросается в глаза одна странность. С первых строк мемуаров Екатерина рассказывала, как старалась угождать окружающим, быть кроткой, искать общего расположения. Прошло 12 лет, и этих качеств за ней «не знали». Ее считали гордой, неуступчивой, высокомерной, слишком много воображающей о своем уме, неприветливой, даже злой. Эти обвинения кинет в лицо невестке Елизавета Петровна после ареста Бестужева и подтвердит в присутствии тетки муж. Еще в 1757 г. Екатерину видели не такой, как привыкли видеть позднее.

Устроив блестящее увеселение и пожав сноп похвал, наша героиня могла ненадолго вздохнуть спокойнее. Казалось, видимость добрых отношений с мужем достигнута. Небольшая обмолвка в тексте позволяет понять, зачем, в сущности, понадобился такой расточительный способ наведения мостов. «Утром 17 я поехала в кабриолете, чтобы посмотреть приготовления», – вспоминала Екатерина. Когда она пожелала выйти из экипаж и встала на подножку, лошадь тронулась. Великая княгиня упала на землю, разбила колени и ударилась ладонями. «Я была уже на четвертом или на пятом месяце беременности; но я и виду не показала и осталась последней на празднике, занимаясь гостями»578. Вот правда, ради которой и затевался роскошный пир под итальянскую музыку. Царевна носила ребенка, а супруг мог повести себя непредсказуемо. Следовало ублажить не только его, но и всех недоброжелателей.

На время злые языки смолкли.

Намеки в «Беллерофонте» станут особенно прозрачными, если обратить внимание на один эпизод. Елизавета Петровна не переставала повторять, будто сама готова пойти во главе войск. Ее пыл приходилось унимать австрийскому послу Эстергази, от имени Марии-Терезии призывавшему русскую союзницу не рваться в бой раньше времени579.

И тут Фридрих II совершил новую политическую бестактность. Возмущенный Бестужев передал великой княгине, что прусский король пригрозил, будто при нападении русских войск на его армию он обнародует манифест в пользу свергнутого императора Ивана Антоновича. Елизавета тут же отозвалась: «Тогда я прикажу отрубить Ивану голову»580.

Твердость тетушки могла только порадовать великокняжескую чету, а вот поведение Фридриха было откровенным предательством. Наследник, рискуя положением, демонстрировал верность своему кумиру: он несколько раз на заседаниях Конференции открыто выступал против войны с Пруссией. Действуя в русле английской политики, Екатерина тоже оказалась как бы на стороне Фридриха.

В подобных обстоятельствах заявление прусского короля о поддержке Ивана Антоновича могло оттолкнуть от него немногочисленных союзников в России. Но, как это часто случается, последствий не сумел бы предвидеть и самый опытный гадатель на кофейной гуще. Елизавета Петровна призадумалась о судьбе свергнутого ею младенца-императора. На фоне вызывающего поведения великокняжеской четы она могла и изменить решение.

Голландский посланник Иохан дю Сварт доносил из Петербурга 12 октября 1757 г.: «В начале прошлой зимы (т е. приблизительно в декабре 1756 г. – О.Е.) Ивана привезли в Шлиссельбург, а затем в Петербург, где он был помещен под строгий надзор в один изрядный дом, принадлежащий вдове секретаря тайной инквизиции. Императрица велела доставить его в Зимний дворец и, сама переодевшись в мужской костюм, встретилась с ним. Здесь уже сомневаются, взойдут ли великий князь и великая княгиня на престол, или же сие суждено Ивану. Подозревают и то, что достигший великой власти и накопивший огромные богатства Шувалов может интриговать в его пользу»581.