бороде кровь засохла…» Ну а что ему и делать, если знает? Что сам Воята стал бы делать, найдя у себя признаки ночного блуждания в звериной шкуре? Подался бы к архиепископу в Новгород – владыка бы придумал, как беса изгнать. Мало ли в житиях святых случаев с изгнанием беса? Апостолы это делали. Святой диакон Кириак изгнал беса из царевны Артемии, святой Трифон – из царевны Гордианы. Чтобы в Новгороде имелись ныне живущие святые, Воята не знал, но он же не епископ, откуда ему всё знать! Может, владыка сам бы отчитал. Или это он, поповский сын с Людина конца, привык полагаться на владыку, а отец Касьян его боится? И ни к какому владыке бес его не пустит?

Вновь навалились сомнения. Мутило от мысли, что, возможно, придётся положить конец жизни этого чудовища… этого человека… иерея… Убить? Своей рукой? Кто он такой, парамонарь-попович, чтобы решать, кому жить, а кому умереть? Отец Касьян ведь был человеком… и в какой-то мере сейчас остаётся. Как на него руку поднять, умышленно смерть причинить? Это ж не потасовки на волховском мосту! Но если чудовище и правда придёт вырвать ему сердце… как Меркушке и другим до него, то деваться будет некуда. И надо быть готовым. А значит, идти на росстань и ковать копье, чтобы не остаться перед волком с пустыми руками. Мечась между страхом, гневом и жалостью, Воята ни на что не мог решиться и твердил Никитину молитву, пока не заснул.

Назавтра пение у Власия возобновилось. Через несколько дней отец Касьян совсем оправился, держался как всегда, и лишь лилово-жёлтый, постепенно бледнеющий синяк на скуле напоминал о недавнем событии. А Воята день ото дня приходил во всё большее волнение. Близилось полнолуние – следующее после предпасхального. Приближалась четвёртая из малых пятниц – Купальница. До девятой – Девятухи, той, что откликнулась на просьбу великой пятницы Ульянии, оставалось пять недель. Как-то вечером Воята стал расспрашивать бабу Параскеву, может ли седьмая великая пятница совпасть с девятой малой – или не совпасть.

– А как же? И то может, и другое. Чтобы они совпали, надо, чтобы Пасха была от мученика Егория до Иакова-апостола[65]. Тогда Ульяния-великая будет перед Петровым днём последней, от Пасхи девятой. А если Пасха раньше или позже, то Ульяния-великая от Пасхи будет то на восемь недель, то на десять, а то и на двенадцать.

Баба Параскева подумала ещё немного, посчитала что-то на пальцах, потом добавила:

– В сие лето они совпадут.

При этих словах у Вояты от волнения загорелись уши. В сие лето, всего через пять недель, выпадет условие, описанное Панфирием. Ульяния – седьмая пятница великая, встретится с девятой пятницей малой. Встанет звезда великая и светлая… и что ещё? Если успеть прояснить тайну Панфириева видения до конца, то будет случай вернуть Великославль из пучин озёрных. Но для этого нужна третья книга – Апостол. Если он не сумеет вызволить Артемию, дочь Еленки, то случай будет упущен на невесть сколько лет вперёд.

Оставалось делать то, что посоветовал Егорка-пастух. Полнолуние неудержимо близилось, и, хотя у Вояты дух захватывало от мысли о нём, пятиться было поздно. Слишком глубоко он забрался в дебри этих тайн – утонувшего города, сумежского оборотня, заклятой поповской дочери. Если Бог того пожелает, через пять недель, на седьмую пятницу великую, он сможет разрешить все эти чары разом. Но до того дня оставалось пережить два полнолуния, и каждое грозило ему страшной гибелью.

«Аще Бог по нас, кто на ны?» – твердил себе Воята. Евангелие читай и ничего не бойся…

* * *

– В Барсуки пойду! – утром объявил Воята бабе Параскеве. – Если спросят, скажи, пошёл повидаться кое с кем. Ну, знаешь, кое с кем…

– С Устиньей Куприяновой, что ли?

– Ну, ты ж сама говорила, из неё попадья выйдет добрая.

Миновала первая ночь полнолуния. С вечера отец Касьян сел на вороного и уехал, как сказал, в погост Ярилино и деревни близ него. В сумерках Воята не выходил из дома: никогда, даже в детстве, он не боялся темноты, но теперь сумерки казались ему опасными: они ожили и обзавелись острыми зубами. Ночью он спал одним глазом, прислушиваясь: не завоет ли волк в отдалении? С трудом верилось, что чудовище может напасть прямо в Погостище, но кто знает?

Отбыв из Сумежья, отец Касьян дал Вояте свободу распоряжаться своим временем. При нём парамонарь не мог даже выйти на заре в поле поискать кузницу близ росстани: в этот час ему надлежало идти к попу за ключом от церкви, зажигать свечи и стучать в било, созывая народ на утреню. Теперь же Воята было заколебался: не лучше ли употребить свободное утро на окончание рогатины? Но всё же выбрал более трудное дело. Громоздкую рогатину он всё равно с собой к Ярилиным ключам не возьмёт, да и там он надеялся обойтись без схватки. А вороной нужен: при мысли об Артемии всё в нём будто закипало. Если Бог поможет, уже завтра он увидит её наяву и вернёт в людской мир, к матери. А Еленка укажет, где обретается Панфириев Апостол…

Беда была в том, что Воята ни разу не бывал у Ярилиных ключей, где стояла часовня Фролов. А дотуда вёрст восемь, как сказала баба Параскева. Просить старушку проводить его в такую даль Вояте совесть не позволяла, а кому ещё он мог полностью довериться? Ведь уже завтра отец Касьян, вернувшись в человеческий облик, обнаружит, что у него коня увели! Начнёт искать. Воята надеялся, что сам конь будет уже в таком месте и у такого хозяина, где его и посадничьи праведщики не сыщут, но розыски будут по всей волости. Если хоть кто-то в Сумежье будет знать, что парамонарь за день до кражи спрашивал, где часовня Фролов, и просил проводить его туда… розыск на этом и закончится. А в чьём молчании Воята мог быть уверен? В погосте у него завелись приятели – Несдич, Сбыня, сосед Павша, тот же Дёмка, да и Параскевины зятья все мужики неплохие, – но он не мог положиться на кого-то из них, если начнётся настоящий розыск ради кражи дорогого поповского коня.

Егорка едва ли сможет уйти от стада. Оставалось одно: обратиться к Куприяну. Тот ведь посоветовал Вояте выкупить девушку конём. В Барсуках так сильно о коне расспрашивать не будут, а если станут припоминать, куда делся парамонарь, так бабы скажут: пошёл с Устиньей повидаться. Дело молодое, на дворе весна…

При ясном свете дня